Ужасныя рѣчи, ужасная гостья!
— А, такъ ты поэтъ!—продолжала она.—Ладно, я научу тебя всѣмъ размѣрамъ мукъ! Я примусь за тебя, прижгу тебя каленымъ желѣзомъ, продерну веревки во всѣ твои нервы!
Въ челюсть мнѣ какъ будто вонзили раскаленное шило; я скорчился отъ боли, началъ извиваться, какъ червь.
— Чудесный матеріалъ!—продолжала она.—Настоящій органъ для игры! И задамъ же я сейчасъ концертъ! Загремятъ и барабаны, и трубы, и флейты, а въ зубѣ мудрости—тромбонъ! Великому поэту великая и музыка!
И вотъ, она начала играть! Видъ у нея былъ ужасный, нужды нѣтъ, что я видѣлъ одну ея руку, эту туманную, холодную, какъ ледъ, руку съ длинными, тонкими, шилообразными пальцами. Каждый былъ орудіемъ пытки: большой и указательный образовывали клещи, средній былъ острымъ шиломъ, безымянный—буравомъ, и мизинецъ—спринцовкой съ комаринымъ ядомъ.
— Я научу тебя всѣмъ размѣрамъ!—опять начала она.—Великому поэту—великая и зубная боль, а маленькому поэту—маленькая!
— Такъ пусть я буду маленькимъ!—взмолился я.—Пусть совсѣмъ не буду поэтомъ! Да я и не поэтъ! На меня только находятъ временами припадки стихотворнаго недуга, какъ находятъ и припадки зубного! Уйди же! Уйди!
— Такъ ты признаешь, что я могущественнѣе поэзіи, философіи, математики и всей этой музыки?—спросила она.—Могущественнѣе всѣхъ человѣческихъ чувствъ и ощущеній, изваянныхъ изъ мрамора и написанныхъ красками? Я, вѣдь, и старше ихъ всѣхъ! Я родилась у самыхъ воротъ рая, гдѣ дулъ холодный вѣтеръ и росли отъ сырости грибы. Я заставила Еву одѣваться въ холодную погоду, да и Адама тоже! Да, ужъ повѣрь, что первая зубная боль имѣла силу!
— Вѣрю!—сказалъ я.—Вѣрю всему! Уйди же, уйди!
— А ты откажешься отъ желанія стать поэтомъ, писать стихи—на бумагѣ, грифельной доскѣ, на чемъ бы то ни было? Тогда я оставлю тебя! Но я вернусь, какъ только ты опять возьмешься за стихи!
— Клянусь, оставлю все!—сказалъ я.—Только бы мнѣ никогда больше не видѣть, не чувствовать тебя!
— Видѣть-то ты меня будешь, только въ болѣе пріятномъ
Ужасные речи, ужасная гостья!
— А, так ты поэт! — продолжала она. — Ладно, я научу тебя всем размерам мук! Я примусь за тебя, прижгу тебя калёным железом, продёрну верёвки во все твои нервы!
В челюсть мне как будто вонзили раскалённое шило; я скорчился от боли, начал извиваться, как червь.
— Чудесный материал! — продолжала она. — Настоящий орган для игры! И задам же я сейчас концерт! Загремят и барабаны, и трубы, и флейты, а в зубе мудрости — тромбон! Великому поэту великая и музыка!
И вот, она начала играть! Вид у неё был ужасный, нужды нет, что я видел одну её руку, эту туманную, холодную, как лёд, руку с длинными, тонкими, шилообразными пальцами. Каждый был орудием пытки: большой и указательный образовывали клещи, средний был острым шилом, безымянный — буравом, и мизинец — спринцовкой с комариным ядом.
— Я научу тебя всем размерам! — опять начала она. — Великому поэту — великая и зубная боль, а маленькому поэту — маленькая!
— Так пусть я буду маленьким! — взмолился я. — Пусть совсем не буду поэтом! Да я и не поэт! На меня только находят временами припадки стихотворного недуга, как находят и припадки зубного! Уйди же! Уйди!
— Так ты признаёшь, что я могущественнее поэзии, философии, математики и всей этой музыки? — спросила она. — Могущественнее всех человеческих чувств и ощущений, изваянных из мрамора и написанных красками? Я, ведь, и старше их всех! Я родилась у самых ворот рая, где дул холодный ветер и росли от сырости грибы. Я заставила Еву одеваться в холодную погоду, да и Адама тоже! Да, уж поверь, что первая зубная боль имела силу!
— Верю! — сказал я. — Верю всему! Уйди же, уйди!
— А ты откажешься от желания стать поэтом, писать стихи — на бумаге, грифельной доске, на чём бы то ни было? Тогда я оставлю тебя! Но я вернусь, как только ты опять возьмёшься за стихи!
— Клянусь, оставлю всё! — сказал я. — Только бы мне никогда больше не видеть, не чувствовать тебя!
— Видеть-то ты меня будешь, только в более приятном
