на вліяніе воздуха,—и онъ самъ, и почти всѣ окружающіе испытывали подобное же возбужденіе. Везувій ужъ очень расходился, изверженіе слѣдовало за изверженіемъ, и потоки лавы угрожали даже Торре дель Аннунціата[1]. По вечерамъ слышались глухіе громовые раскаты, пепелъ такъ и леталъ въ воздухѣ и густыми слоями садился на цвѣты и деревья; вершина вулкана вся была окутана черными грозовыми тучами; при каждомъ изверженіи изъ нихъ сверкали зигзагами ослѣпительныя молніи. Сантѣ тоже нездоровилось.—Это лихорадка!—говорила она; глаза ея горѣли, лицо было блѣдно. Она очень досадовала на свое нездоровье, говоря, что ей непремѣнно хочется присутствовать на моемъ дебютѣ.—Ну, да я всетаки буду въ театрѣ, хотя бы потомъ и пришлось поплатиться еще сильнѣйшею лихорадкою!—прибавляла она.—Надо жертвовать для друзей даже жизнью, даромъ что они не цѣнятъ этого!
Я то рыскалъ по гуляньямъ, по кофейнямъ и разнымъ театрамъ, то искалъ успокоенія въ церкви передъ образомъ Мадонны, исповѣдывалъ передъ Нею всѣ свои грѣховные помыслы и просилъ Ее подать мнѣ мужество и силу послѣдовать своему призванію. «Bella ragazza!» (прекрасная дѣвушка!) нашептывалъ мнѣ голосъ искусителя, и щеки мои загорались огнемъ, но я старался не слушать этого голоса. Между духомъ и плотью завязывалась борьба; я чувствовалъ, что во мнѣ совершается какой-то переворотъ и ждалъ, что къ воскресенью возбужденіе мое достигнетъ высшей своей точки. «Надо намъ побывать съ тобою въ игорномъ домѣ!» не разъ говаривалъ мнѣ Федериго. «Поэту надобно знать и испытать все!» Но намъ все какъ-то не удавалось побывать тамъ вмѣстѣ, одному же мнѣ идти туда казалось неловко. Да, правъ, пожалуй, былъ Бернардо, говоря, что воспитаніе у доброй Доменики и монастырская жизнь въ Іезуитской коллегіи разбавили мою кровь козьимъ молокомъ и сдѣлали изъ меня какого-то труса. Мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, недоставало рѣшительности и твердости характера. Между тѣмъ, мнѣ нужно было ближе познакомиться съ свѣтомъ, а не избѣгать его, разъ я хочу быть поэтомъ! Вотъ эти-то мысли и бродили у меня въ головѣ, когда я позднимъ вечеромъ направлялся къ игорному дому. «Я пойду туда именно потому, что боюсь!» сказалъ я себѣ самому. «Играть же мнѣ нѣтъ надобности. Федериго и другіе мои друзья навѣрно похвалили бы меня за мое благоразуміе!» Какое, однако, слабое существо человѣкъ! Сердце мое билось, словно я шелъ на дурное дѣло, хотя разсудокъ и успокоивалъ меня. У входа стояли швейцары, лѣстница была великолѣпно освѣщена, въ передней толпились слуги, которые взяли у меня шляпу и трость, распахнули предо мною двери, и я увидѣлъ цѣлую анфиладу ярко освѣщенныхъ комнатъ. Народу
- ↑ Маленькій городокъ между Неаполемъ и Помпеей. Примѣч. перев.
на влияние воздуха, — и он сам, и почти все окружающие испытывали подобное же возбуждение. Везувий уж очень расходился, извержение следовало за извержением, и потоки лавы угрожали даже Торре дель Аннунциата[1]. По вечерам слышались глухие громовые раскаты, пепел так и летал в воздухе и густыми слоями садился на цветы и деревья; вершина вулкана вся была окутана чёрными грозовыми тучами; при каждом извержении из них сверкали зигзагами ослепительные молнии. Санте тоже нездоровилось. — Это лихорадка! — говорила она; глаза её горели, лицо было бледно. Она очень досадовала на своё нездоровье, говоря, что ей непременно хочется присутствовать на моём дебюте. — Ну, да я всё-таки буду в театре, хотя бы потом и пришлось поплатиться ещё сильнейшею лихорадкою! — прибавляла она. — Надо жертвовать для друзей даже жизнью, даром что они не ценят этого!
Я то рыскал по гуляньям, по кофейням и разным театрам, то искал успокоения в церкви перед образом Мадонны, исповедывал перед Нею все свои греховные помыслы и просил Её подать мне мужество и силу последовать своему призванию. «Bella ragazza!» (прекрасная девушка!) нашёптывал мне голос искусителя, и щёки мои загорались огнём, но я старался не слушать этого голоса. Между духом и плотью завязывалась борьба; я чувствовал, что во мне совершается какой-то переворот и ждал, что к воскресенью возбуждение моё достигнет высшей своей точки. «Надо нам побывать с тобою в игорном доме!» не раз говаривал мне Федериго. «Поэту надобно знать и испытать всё!» Но нам всё как-то не удавалось побывать там вместе, одному же мне идти туда казалось неловко. Да, прав, пожалуй, был Бернардо, говоря, что воспитание у доброй Доменики и монастырская жизнь в Иезуитской коллегии разбавили мою кровь козьим молоком и сделали из меня какого-то труса. Мне, в самом деле, недоставало решительности и твёрдости характера. Между тем, мне нужно было ближе познакомиться с светом, а не избегать его, раз я хочу быть поэтом! Вот эти-то мысли и бродили у меня в голове, когда я поздним вечером направлялся к игорному дому. «Я пойду туда именно потому, что боюсь!» сказал я себе самому. «Играть же мне нет надобности. Федериго и другие мои друзья наверно похвалили бы меня за моё благоразумие!» Какое, однако, слабое существо человек! Сердце моё билось, словно я шёл на дурное дело, хотя рассудок и успокаивал меня. У входа стояли швейцары, лестница была великолепно освещена, в передней толпились слуги, которые взяли у меня шляпу и трость, распахнули предо мною двери, и я увидел целую анфиладу ярко освещённых комнат. Народу
- ↑ Маленький городок между Неаполем и Помпеей. Примеч. перев.
