Меня считали прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, довольно талантливымъ и многообѣщающимъ, а поэтому всѣ такъ охотно и брались воспитывать меня. Благодѣтелямъ моимъ давало на это право мое зависимое положеніе, другіе же просто пользовались моимъ добродушіемъ. Я глубоко чувствовалъ всю горечь своего положенія, но терпѣливо несъ его. Да, вотъ это такъ было воспитаніе! Eccellenza жаловался на недостатокъ основательности во мнѣ; нужды нѣтъ, что я много читалъ: я, вѣдь, высасывалъ изъ книгъ лишь медъ, воспринималъ только то, что было мнѣ на-руку. Друзья дома и мои доброжелатели безпрестанно сравнивали меня съ созданнымъ ими самими идеаломъ человѣка, и мое настоящее «я», конечно, не выдерживало сравненія! Математикъ находилъ, что я страдаю излишкомъ фантазіи и недостаткомъ разсудка. Ученый филологъ упрекалъ меня за то, что я недостаточно занимался латинскимъ языкомъ. Политическій дѣятель постоянно спрашивалъ меня въ присутствіи другихъ о политическихъ новостяхъ, мало интересовавшихъ меня, и спрашивалъ лишь для того, чтобы оскорбить бѣдняка. Молодой дворянчикъ, интересовавшійся только своею верховою лошадью, жаловался на скудость моихъ познаній въ этой области и досадовалъ на меня, заодно съ прочими, за то, что я больше интересуюсь собственною особой, нежели его лошадьми. Одна благородная дама, пріятельница дома Боргезе, сумѣвшая, благодаря своему знатному имени и необыкновенному аппломбу, прослыть тонкимъ критикомъ, но въ сущности-то не имѣвшая на это званіе никакихъ правъ, вызывалась просматривать мои стихи и требовала отъ меня, чтобы я доставлялъ ей ихъ переписанными на бумагѣ съ большими полями для отмѣтокъ. Аббасъ Дада смотрѣлъ на меня, какъ на человѣка, нѣкогда подававшаго надежды, но не оправдавшаго ихъ. Первый танцоръ общества презиралъ меня за то, что я не умѣлъ держать себя въ бальной залѣ; ученый педантъ за то, что я ставилъ точку тамъ, гдѣ онъ—точку съ запятой, а Франческа твердила, что меня избаловали чрезмѣрнымъ вниманіемъ и что поэтому она должна быть со мною вдвойнѣ строга. Словомъ, каждый проливалъ свою каплю яда на мое сердце, и я чувствовалъ, что оно въ концѣ-концовъ или зачерствѣетъ, или изойдетъ кровью.
Меня восхищало и увлекало все истинно прекрасное и возвышенное. Въ спокойныя минуты я часто думалъ о своихъ воспитателяхъ, и мнѣ казалось тогда, что они въ природѣ и міровой жизни, которыми я только и жилъ и дышалъ, изображали что-то вродѣ суетливыхъ ремесленниковъ. Самый міръ представлялся мнѣ дѣвушкой-красавицей, которая приковывала къ себѣ мое вниманіе своимъ умомъ, красотою, граціей, словомъ, всѣми своими и внутренними, и внѣшними достоинствами. Но вотъ, сапожникъ кричитъ мнѣ: «Обратите же вниманіе на ея башмаки! Какова работа! Это, вѣдь, главное!» Модистка же настаиваетъ: «Нѣтъ, глав-
Меня считали прекрасным молодым человеком, довольно талантливым и многообещающим, а поэтому все так охотно и брались воспитывать меня. Благодетелям моим давало на это право моё зависимое положение, другие же просто пользовались моим добродушием. Я глубоко чувствовал всю горечь своего положения, но терпеливо нёс его. Да, вот это так было воспитание! Eccellenza жаловался на недостаток основательности во мне; нужды нет, что я много читал: я, ведь, высасывал из книг лишь мёд, воспринимал только то, что было мне на-руку. Друзья дома и мои доброжелатели беспрестанно сравнивали меня с созданным ими самими идеалом человека, и моё настоящее «я», конечно, не выдерживало сравнения! Математик находил, что я страдаю излишком фантазии и недостатком рассудка. Учёный филолог упрекал меня за то, что я недостаточно занимался латинским языком. Политический деятель постоянно спрашивал меня в присутствии других о политических новостях, мало интересовавших меня, и спрашивал лишь для того, чтобы оскорбить бедняка. Молодой дворянчик, интересовавшийся только своею верховою лошадью, жаловался на скудость моих познаний в этой области и досадовал на меня, заодно с прочими, за то, что я больше интересуюсь собственною особой, нежели его лошадьми. Одна благородная дама, приятельница дома Боргезе, сумевшая, благодаря своему знатному имени и необыкновенному апломбу, прослыть тонким критиком, но в сущности-то не имевшая на это звание никаких прав, вызывалась просматривать мои стихи и требовала от меня, чтобы я доставлял ей их переписанными на бумаге с большими полями для отметок. Аббас Дада смотрел на меня, как на человека, некогда подававшего надежды, но не оправдавшего их. Первый танцор общества презирал меня за то, что я не умел держать себя в бальной зале; учёный педант за то, что я ставил точку там, где он — точку с запятой, а Франческа твердила, что меня избаловали чрезмерным вниманием и что поэтому она должна быть со мною вдвойне строга. Словом, каждый проливал свою каплю яда на моё сердце, и я чувствовал, что оно в конце концов или зачерствеет, или изойдёт кровью.
Меня восхищало и увлекало всё истинно прекрасное и возвышенное. В спокойные минуты я часто думал о своих воспитателях, и мне казалось тогда, что они в природе и мировой жизни, которыми я только и жил и дышал, изображали что-то вроде суетливых ремесленников. Самый мир представлялся мне девушкой-красавицей, которая приковывала к себе моё внимание своим умом, красотою, грацией, словом, всеми своими и внутренними, и внешними достоинствами. Но вот, сапожник кричит мне: «Обратите же внимание на её башмаки! Какова работа! Это, ведь, главное!» Модистка же настаивает: «Нет, глав-
