было невыразимо жалко ее. Она нѣсколько разъ хотѣла начать говорить, но не могла. Онъ ждалъ.
— Ты помнишь дѣтей, чтобъ играть съ ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну изъ фразъ, которыя она за эти три дня не разъ говорила себѣ.
Она сказала ему „ты“, и онъ съ благодарностью взглянулъ на нее и тронулся, чтобы взять ея руку, но она съ отвращеніемъ отстранилась отъ него.
— Я помню про дѣтей и поэтому все въ мірѣ сдѣлала бы, чтобы спасти ихъ; но я сама не знаю, чѣмъ я спасу ихъ: тѣмъ ли, что увезу отъ отца, или тѣмъ, что оставлю съ развратнымъ отцомъ, — да, съ развратнымъ отцомъ… Ну, скажите, послѣ того… что было, развѣ возможно намъ жить вмѣстѣ? Развѣ это возможно? Скажите же, развѣ это возможно? — повторяла она, возвышая голосъ. — Послѣ того какъ мой мужъ, отецъ моихъ дѣтей, входитъ въ любовную связь съ гувернанткой своихъ дѣтей…
— Но что же дѣлать? Что дѣлать? — говорилъ онъ жалкимъ голосомъ, самъ не зная, что онъ говоритъ, и все ниже и ниже опуская голову.
— Вы мнѣ гадки, отвратительны! — закричала она, горячась все болѣе и болѣе. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили меня; въ васъ нѣтъ ни сердца, ни благородства! Вы мнѣ мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсѣмъ! — съ болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Онъ поглядѣлъ на нее, и злоба, выразившаяся на ея лицѣ, испугала и удивила его. Онъ не понималъ того, что его жалость къ ней раздражала ее. Она видѣла въ немъ къ себѣ сожалѣніе, но не любовь. „Нѣтъ, она ненавидитъ меня. Она не проститъ“, подумалъ онъ.
— Это ужасно, ужасно! — проговорилъ онъ.
Въ это время въ другой комнатѣ, вѣроятно упавши, закричалъ ребенокъ; Дарья Александровна прислушалась, и лицо ея вдругъ смягчилось.
