ненужныя зимой, были перенесены въ рабочую конюшню и тамъ поломались, такъ какъ онѣ и были сдѣланы легко, для телятъ. Кромѣ того, изъ этого же оказывалось, что бороны и всѣ земледѣльческія орудія, которыя велѣно было осмотрѣть и починить еще зимой и для которыхъ нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили, когда надо было ѣхать скородить. Левинъ послалъ за приказчикомъ; но тотчасъ же и самъ пошелъ отыскивать его. Приказчикъ, сіяя такъ же, какъ и все въ этотъ день, въ обшитомъ мерлушкой тулупчикѣ, шелъ съ гумна, ломая въ рукахъ соломинку.
— Отчего плотникъ не на молотилкѣ?
— Да я хотѣлъ вчера доложить: бороны починить надо. Вѣдь вотъ пахать.
— Да зимой-то что жъ?
— Да вамъ насчетъ чего угодно плотника?
— Гдѣ рѣшетки съ телячьяго двора?
— Приказалъ снести на мѣста. Что прикажете съ этимъ народомъ! — сказалъ приказчикъ, махая рукой.
— Не съ этимъ народомъ, а съ этимъ приказчикомъ! — сказалъ Левинъ, вспыхнувъ. — Ну, для чего я васъ держу! — закричалъ онъ. Но, вспомнивъ, что этимъ не поможешь, остановился на половинѣ рѣчи и только вздохнулъ. — Ну что, сѣять можно? — спросилъ онъ, помолчавъ.
— За Туркинымъ завтра или послѣзавтра можно будетъ.
— А клеверъ?
— Послалъ Василья съ Мишкой, разсѣваютъ. Не знаю только, пролѣзутъ ли: топко.
— На сколько десятинъ?
— На шесть.
— Отчего же не на всѣ? — вскрикнулъ Левинъ.
Что клеверъ сѣяли только на шесть, а не на двадцать десятінъ, это было еще досаднѣе. Посѣвъ клевера и по теоріи, и по собственному его опыту бывалъ только тогда хорошъ, когда
