ствовалъ минуты забытья, при которомъ уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тѣло, и, какъ бы по волшебству, безъ мысли о ней, работа правильная и отчетливая дѣлалась сама собой. Это были самыя блаженныя минуты.
Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это, сдѣлавшееся безсознательнымъ, движеніе и думать; когда надо было окашивать кочку или невыполотый щавельникъ. Старикъ дѣлалъ это легко. Приходила кочка, онъ измѣнялъ движеніе и гдѣ пяткой, гдѣ концомъ косы подбивалъ кочку съ обѣихъ сторонъ коротенькими ударами. И, дѣлая это, онъ все разсматривалъ и наблюдалъ, что́ открывалось предъ нимъ; то онъ срывалъ кочетокъ, съѣдалъ его или угощалъ Левина, то отбрасывалъ носкомъ косы вѣтку, то оглядывалъ гнѣздышко перепелиное, съ котораго изъ-подъ самой косы вылетала самка, то ловилъ козюлю, попавшуюся на пути, и, какъ вилкой, поднявъ ее косой, показывалъ Левину и отбрасывалъ.
И Левину, и молодому малому сзади его эти перемѣны движеній были трудны. Они оба, наладивъ одно напряженное движеніе, находились въ азартѣ работы и не въ силахъ были измѣнять движеніе и въ то же время наблюдать, что было предъ ними.
Левинъ не замѣчалъ, какъ проходило время. Если бы спросили его, сколько времени онъ косилъ, онъ сказалъ бы, что полчаса, — а ужъ время подошло къ обѣду. Заходя рядъ, старикъ обратилъ вниманіе Левина на дѣвочекъ и мальчиковъ, которые съ разныхъ сторонъ, чуть видные, по высокой травѣ и по дорогѣ шли къ косцамъ, неся оттягивавшіе имъ ручонки узелки съ хлѣбомъ и заткнутые тряпками кувшинчики съ квасомъ.
— Вишь, козявки ползутъ! — сказалъ онъ, указывая на нихъ, и изъ-подъ руки поглядѣлъ на солнце.
Прошли еще два ряда, старикъ остановился.
— Ну, баринъ, обѣдать! — сказалъ онъ рѣшительно. И, дойдя
