— Ты говоришь унизительное… не говори этого. Эти слова не имѣютъ для меня смысла, — сказала она дрожащимъ голосомъ. Ей не хотѣлось теперь, чтобъ онъ говорилъ неправду. Ей оставалось одна его любовь, и она хотѣла любить его. — Ты пойми, что для меня съ того дня, какъ я полюбила тебя, все перемѣнилось. Для меня одно и одно — это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя такъ высоко, такъ твердо, что ничто не можетъ для меня быть унизительнымъ. Я горда своимъ положеніемъ, потому что… горда тѣмъ… горда… — Она не договорила, чѣмъ она была горда. Слезы стыда и отчаянія задушили ея голосъ. Она остановилась и зарыдала.
Онъ почувствовалъ тоже, что что-то поднимается къ его горлу, щиплетъ ему въ носу, — и онъ въ первый разъ въ жизни почувствовалъ себя готовымъ заплакать. Онъ не могъ бы сказать, что́ именно такъ тронуло его; ему было жалко ее и онъ чувствовалъ, что не можетъ помочь ей, и вмѣстѣ съ тѣмъ зналъ, что онъ виною ея несчастія, что онъ сдѣлалъ что-то нехорошее.
— Развѣ не возможенъ разводъ? — сказалъ онъ слабо. Она, не отвѣчая, покачала головой. — Развѣ нельзя взять сына и все-таки оставить его?
— Да; но это все отъ него зависитъ. Теперь я должна ѣхать къ нему, — сказала она сухо. Ея предчувствіе, что все останется по-старому, не обмануло ея.
— Во вторникъ я буду въ Петербургѣ, и все рѣшится.
— Да, — сказала она. — Но не будемъ больше говорить про это.
Карета Анны, которую она отсылала и которой велѣла пріѣхать къ рѣшеткѣ сада Вреде, подъѣхала. Анна простилась съ Вронскимъ и уѣхала домой.
Въ понедѣльникъ было обычное засѣданіе комиссіи 2-го іюня. Алексѣй Александровичъ вошелъ въ залу засѣданія, поздоровался
