тяжело, но легче, чѣмъ теперь. Когда я сомнѣвался, то была надежда; но теперь нѣтъ надежды, и я все-таки сомнѣваюсь во всемъ. Я такъ сомнѣваюсь во всемъ, что ненавижу сына и иногда не вѣрю, что это мой сынъ. Я очень несчастливъ.
Ему не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла это, какъ только онъ взглянулъ ей въ лицо; и ей стало жалко его, и вѣра въ невинность ея друга поколебалась въ ней.
— Ахъ, это ужасно, ужасно! Но неужели это правда, что вы рѣшились на разводъ?
— Я рѣшился на послѣднюю мѣру. Мнѣ больше нечего дѣлать.
— Нечего дѣлать, нечего дѣлать… — проговорила она со слезами на глазахъ. — Нѣтъ, не нечего дѣлать! — сказала она.
— То-то и ужасно въ этомъ родѣ горя, что нельзя, какъ во всякомъ другомъ — въ потерѣ, въ смерти, нести крестъ, а тутъ нужно дѣйствовать, — сказалъ онъ, какъ будто угадывалъ ея мысль. — Нужно выйти изъ того унизительнаго положенія, въ которое вы поставлены; нельзя жить втроемъ.
— Я понимаю, я очень понимаю это, — сказала Долли и опустила голову. Она помолчала, думая о себѣ, о своемъ семейномъ горѣ, и вдругъ энергическимъ жестомъ подняла голову и умоляющимъ жестомъ сложила руки. — Но постойте! Вы христіанинъ. Подумайте о ней! Что съ ней будетъ, если вы бросите ее?
— Я думалъ, Дарья Александровна, и много думалъ, — говорилъ Алексѣй Александровичъ. Лицо его покраснѣло пятнами, и мутные глаза глядѣли прямо на нее. Дарья Александровна теперь всею душой уже жалѣла его. — Я это самое сдѣлалъ послѣ того, какъ мнѣ объявленъ былъ ею же самой мой позоръ; я оставилъ все по-старому. Я далъ возможность исправленія, я старался спасти ее. И что же? Она не исполнила самаго легкаго требованія — соблюденія приличій, — говорилъ онъ разгорячась. — Спасать можно человѣка, который не хочетъ погибать;
