Лопнула какаято плотина, и жалость къ ней, острая и незбывная жалость, которая сильнѣе любви, — затопила меня всего.
— Вотъ я сейчасъ только рѣшилъ въ душѣ своей, что не люблю ее и прогоню отъ себя… А куда пойдетъ она, эта глупая жалкая нелѣпая пичуга, которая видитъ въ моихъ глазахъ звѣзды, а въ манерѣ держаться — какого-то несуществующаго въ природѣ серебристаго тигра. Что она знаетъ? Какимъ богамъ, кромѣ меня, она можетъ молиться? Она, назвавшая меня вчера своимъ голубымъ сіяющимъ принцемъ (и чина такого нѣтъ, прости ее Господи!).
А она, постукивая каблучками, подошла ко мнѣ, толкнула розовой ладонью въ лобъ и торжествующе сказала:
— Ага, задумался! Убѣдила я тебя? Такой большой и такъ легко тебя переспорить…
Жалость, жалость, огромная жалость къ ней, огненными языками лизала мое черствое одеревянѣвшее сердце.
Я привлекъ ее къ себѣ и сталъ цѣловать. Никогда не цѣловалъ я ее болѣе нѣжно и пламенно.
— Ой, оставь, — вдругъ тихонько застонала она. — Больно.
— Что такое?!
— Вотъ видишь, какой ты большой и глупый… Я хотѣла сдѣлать тебѣ сюрпризъ, а ты… Ну, да! Что ты такъ смотришь? Черезъ семь мѣсяцевъ насъ будетъ уже трое… Ты доволенъ?
Я долго не могъ опомниться.
Потомъ нѣжно посадил ь ее къ себѣ па колѣни и разглядывая ея лицо съ тѣмъ же напряженнымъ любопытствомъ, съ какимъ вивисекторъ разглядываетъ кролика — спросилъ недовѣрчиво:
