рыбу, то каикъ по острому носу и широкимъ весламъ похожъ на чайку, скользящую на своихъ тонкихъ и длинныхъ крыльяхъ.
Каикчи въ полосатой кисейной рубашкѣ, шпрокихъ бѣлыхъ шальварахъ и малиновомъ тарбушѣ съ голубой кистью, загорѣлый и суровый, съ обнаженной грудью и голыми до локтей руками, взялся за весла, — и мы понеслись къ выходу изъ Золотаго-Рога, между стаями разлетающихся во всѣ стороны каиковъ, при неумолкающемъ крикѣ: варда! варда! Быстро наступавшіе сумерки и облака пушечнаго дыма застилали отъ насъ панораму города, и только кое-гдѣ проглядывалъ минаретъ или клочекъ зелени и сверкали огоньки приготовляемой иллюминаціи. Но по-мѣрѣ-того, какъ дымная завѣса приподымалась, ночь становилась темнѣе, какъ-будто торопясь приготовить черный грунтъ для огненной картины.
Когда мы, обогнувъ Топхану, переплыли косвенно черезъ Босфоръ и подошли къ Леандровой-башнѣ, одиноко подымающейся надъ водами пролива, между Европой и Азіей, весь Константинополь загорѣлся уже огнями. Вотъ наконецъ этотъ поэтическій Востокъ; напоммнающій яркія краски вымысловъ Шехеразады. Ни видъ съ кремлевской горы на Москву въ ночь на свѣтлое-воскресенье, ни газовыя иллюминаціи парижскихъ бульваровъ и Елисейскихъ-полей, не даютъ понятія о волшебной картинѣ, которая открывается отъ скутарійскаго берега въ канунъ курбатъ-бэйрама. По обѣпмъ краямъ Золотаго-Рога, налѣво передъ Сералемъ, направо у дворца Дольма-Бахче, загорѣлись калоссальныя тура султанскаго вензеля, изъ фантастически переплетенныхъ восточныхъ буквъ. Надъ ними, по всему амфитеатру города, надъ массою здаиій, утопаіощихъ въ темной пустотѣ, вспыхнули безчисленныя огненныя кольца: это иллюминованные балконы константинопольских минаретовъ. При яркомъ свѣтѣ ихъ, самыя строенія пропадали въ темыотѣ, и казалось, передъ нами на безконечномъ пространствѣ висѣли тысячи люстръ въ два и три кольца, который подымаясь одна надъ другою, терялись въ
