зависитъ уже не отъ собственныхъ ея, силъ, а отъ одного случая, Парижскій миръ былъ для турокъ печальнѣе и оскорбительнѣе всѣхъ прежнихъ трактатовъ: онъ показалъ всю безнадежность больной Турціи. Всѣ поняли, что роль Петра не удалась Махмуду не отъ недостатка генія и энергіи, а по невозможности привить вѣтку европейской цивилизаціи къ чужеядному растенію, источенному внутренней гнилью. Сами турки догадываются, что ни торжественное провозглашеніе гатти-гумаюновъ и танзиматовъ, ни пышныя прокламаціи парижскаго конгреса о принятіи ихъ въ европейскую семью не оживятъ умирающей націи. Положеніе Абдулъ-Медшида теперь совершенно то-же, что и послѣднихъ византійскихъ императоровъ: при всей видимой обширности Турціи, его значеніе замкнуто теперь въ одномъ Константннополѣ. Да и тутъ это уже не тѣнь Аллаха на землѣ, какъ величали турки своихъ повелителей, a тѣнь какого-нибудь султана Ретклифа, какъ выразился одинъ изъ моихъ константинопольскихъ знакомыхъ.
Населеніе Константинополя не имѣетъ ничего подобнаго въ мірѣ. Это исполинскій городъ, куда въ продолженіе многихъ столѣтій сливались общественные подонки изъ двухъ частей свѣта. Всякая эпоха, каждое народное движеніе выбрасывали въ него свои грязные остатки. Крестовые походы, перенося фанатическія толпы въ Азію, оставляли здѣсь все гадкое и низкое, какъ морской отливъ оставляетъ соръ на мраморныхъ крыльцахъ венеціянскихъ дворцовъ. Генуя и Венеція, покидая свои восточный колоніи, отряхали сюда всѣ отребья своего торгашескаго люда. Злодѣйства Аббасовъ и Надиръ-шаховъ наводняли городъ выходдами изъ Персіи и Арменіи; наконецъ вся Европа и Азія наполняли его жадной и безнравственной сволочью эмигрантовъ и ренегатовъ. Все это, смѣшавшись съ остатками византійскихъ грековъ и дикой ордою пришлыхъ оттомановъ, составило уродливую массу, не связанную ни какимъ нравственнымъ единствомъ. Населенный такимъ-образомъ самыми враждебными племе-
