дымъ. Ликадисъ сердился на остановку и твердилъ о необходимости желѣзной дороги изъ Пирея въ Аѳины.
— Здѣсь всякій разъ тратишь двадцать лептъ!—ворчалъ онъ, поглядывая на извощика, который преспокойно курилъ трубку.
Отъ Цефиза дорога стала несравненно живописнѣе. Мы въѣхали въ оливковую рощу, которой родословная восходитъ до священной вѣтви, насажденной здѣсь Минервою. Маститыя деревья, съ узловатыми стволами и блѣдной зеленью, пощажены не только временемъ, но и варварствомъ ибрагимовыхъ солдатъ. Остатки стѣнъ, ностроенныхъ въ пелопонезскую войну, мелькаютъ кое-гдѣ между священными оливами, а густыя фиговыя деревья и яркая зелень виноградииковъ оживляютъ пейзажъ. Съ лѣвой стороны показались загородные дома, въ зелени фруктовыхъ садовъ, а прямо противъ насъ поднялись холмы Музея и Акрополя съ сверкающимъ Партенономъ. Воздухъ былъ такъ свѣжъ и прозраченъ, что калюется стоило пройти нѣсколько шаговъ, чтобы дотронуться до вершинъ Гимета; а по словамъ Ликадиса нужно ѣхать немеиьше двухъ часовъ до подножія этихъ горъ. Но вотъ дорога повернула немного въ сторону — и вся сверкающая поднялась бѣлая колоннада Тезеева-храма, а, за нею показались строенія новаго города, какъ-будто съ робостью выглядывая изъ-за великихъ сстатковъ древности. Ликадисъ что-то говорилъ и разсказывалъ миѣ, но я ничего не слыхалъ: мы подъѣзжали къ «августѣйшимъ Аѳинамъ».
Оставя назади храмъ Тезея, въѣхали мы въ улицу Гермеса, упирающуюся вдали въ бѣлое зданіе королевскаго дворца, почти на серединѣ ея повернули въ другую улицу Эола и остановились передъ гостиницей съ прозаической вывѣскою Ville de Paris. Миѣ хотѣлось поселиться въ какой-нибудь чисто-греческой ксенодохеи, по сами греки напугали меня разсказами о нечистотѣ этихъ національныхъ постоялыхъ дворовъ, и я принужденъ былъ искать пріюта во французскомъ отелѣ. Это было что-то въ родѣ тѣхъ маленькихъ
