А. II приходится на тот период рус. истории* когда революция была уже «у ворот России» (выражение Николая I), но неизбежность революционного пути не была еще ясна широким кругам. В этих кругах сохранились еще иллюзии на счет возможности прогрессивного развития царизма и социальной его роли как орудия ликвидации крепостного строя. Отзвуки этих иллюзий слышатся даже у Герцена — тем легче было поддерживать их в малосознательных массах. Этим открывались широкие ворота для царской демагогии, заигрывания с массами, популярничанья и, по временам, возможности приобрести нечто вроде действительной популярности. Уже в лице А. II эта своеобразная «зубатовщина до Зубатова» потерпела полное крушение; его сын и внук не могли уже рассчитывать ни на какую популярность и являются поэтому чисто реакционными фигурами, не способными создать какие-либо иллюзии.
А. II мог еще играть либерала, хотя по натуре и он был чистокровным реакционером.
Насколько успешна была игра, показывает чрезвычайно упорно державшаяся в буржуазно-либеральной литературе легенда о необыкновенной личной доброте и мягкости А. II, чему он обязан был, будто бы, особому воспитанию, полученному им от поэта Жуковского. В придворных кругах А. считался, однакоже, не столько добрым, сколько «хитрым». Наблюдавший его в течение 18 лет один из его ближайших министров отмечает у него «замечательную сухость, граничащую с жестокостью». Этот министр (Валуев), несомненно, ненавидел «обожаемого монарха», все время ждал «мстителя» и 1 марта 1881 записал в своем дневнике: «Мстители! В свой час они явились!» То, что мы знаем о личном вмешательстве А. II в дела, целиком подтверждает эту характеристику хорошо осведомленных тесных кругов, а не розовые иллюзии кругов широких. А. всегда был круче своих генералов, вышедших, однако, из школы Николая I. Когда его наместник Горчаков расстрелял на улицах Варшавы мирную манифестацию, А. остался недоволен и требовал, чтобы в случае повторения манифестации весь город был бомбардирован из цитадели. Впоследствии, во время восстания, А. всегда был за усиление строгостей и всегда соглашался с самыми свирепыми предложениями МуравьеваВешателя. После «процесса 193» (см.) он, — едва ли не единственный пример в истории, — воспользовался своей «монаршей прерогативой», чтобы усилить наказания, а не смягчить их (даже Николай I смягчил приговор декабристов). Ссылка в сев . — вост. Сибирь, «полярный ад», есть его личное изобретение, и т. д. Что же касается «заветов Жуковского», то влияние последнего не могло быть сколько-нибудь серьезным — хотя бы по одному тому, что он перестал быть, фактически, воспитателем, когда А. минуло 14 лет, — не говоря уже о том, что Жуковский лично был определенным реакционером, искренно считавшим декабристов злодеями и преступниками и учившим своего воспитанника верить, что «власть царя происходит от бога». Оговорки, которыми он сопровождалэто основное положение, сводились к тому что царь должен управлять не при помощи грубого насилия, а посредством «просвещения» и влияния на «общее мнение». Они как раз предрасполагали к той царской демагогии, необходимость к-рой для данного исторического периода понимал и Николай I.
Последний сам ее практиковал, начиная с 14 декабря и продолжая приемами дворян, крестьян и т. д., при чем каждой депутации говорились соответствующие ласковые слова. А. сделался одним из орудий такой демагогии почти с пеленок: 14 декабря его, 7 — летнего мальчика, выносили на двор Зимнего дворца к гвардейским саперам и давали его целовать солдатам. А когда А. подрос, подобное же «явление наследника народу» было повторено в грандиозных размерах.
В 1837 А. был отправлен в обширное «путешествие» по России, на В. до Тобольска, на Ю. до Одессы: в семь месяцев он объехал 30 губерний, ничего, разумеется, как следует, не видел, но его видели, и всюду повторялись ловко подстроенные сцены «народного энтузиазма», местами искреннего, ибо путешествие наследника сопровождалось и кое-какими «милостями». Что касается «просвещения», о к-ром так хлопотал Жуковский, то последнему не удалось обучить своего воспитанника, как следует, даже грамоте, и А. писал: «несумневался», «ето», «при скучный» (=прескучный), «при милый» (=премилый), «к лагеру» и т. п.
Вступая на престол, А. политически был верным сыном своего отца — их переписка из эпохи революции 1848 свидетельствует о самой полной солидарности в этом отношении, какую только можно придумать. В основном таких же взглядов А. держался и позднее. В начале 1865 он писал своему старшему сыну (Николаю, умершему в том же году): «Конституционные формы, на подобие Запада, были бы для нас величайшим несчастием и имели бы первым последствием не единство государства, а распадение империи нашей на клочки». Как видим, понимание того, что «российская империя» есть «тюрьма народов», не было чуждо А., свидетельствуя об известной природной сообразительности. Если при этом А. сделался реформатором и даже «освободителем», причиною были объективные условия. Севастопольский разгром можно считать исходной точкой всей политики А. II, и внешней и внутренней. Что касается первой (подробности ее см. Россия, история), то субъективно для А. она вся сводилась к одной мысли: загладить позор Парижского мира 1856, восстановить черноморский флот и возобновить вековую борьбу за Константинополь. «Я не умру спокойно, пока не увижу его (черноморский флот) возрожденным», писал он сыну в сентябре 1861. А когда его дипломатии удалось этого добиться в 1871, воспользовавшись разгромом главного противника под Севастополем, Франции, немедленно началась подготовка новой турецкой войны. Когда же назначенный главнокомандующим в этой войне его младший брат Николай явился за инструкциями, ему было отвечено одним словом: «Константи-
