божественных будд. Появляется и учение о Бодисатве, к-рое наложило свою печать на все дальнейшие успехи Махаяны: Под именем Бодисатвы мы имеем уже самого настоящего Спасителя, к-рый, достигнув в качестве будущего Будды высшей степени совершенства, тем не менее, отказывается от немедленного погружения в нирвану и нисходит на землю для того, чтобы послужить делу спасения всех нуждающихся в нем. Особенно замечательно, что при этом происходит самая разительная демократизация образа Будды. Его рождению в качестве царского сына, как оказывается, предшествовали бесчисленные рождения в виде людей весьма низкого звания и даже разных животных. Так, будто бы, он был в свое время и вожаком караванов, и погонщиком слонов, и музыкантом, и рабом, и даже отверженным внекастовым парием.
Некоторые джатаки (см. Буддийское искусство) изображают его в прежних рождениях даже в виде шакала, свиньи, зайца, ящерицы, крысы или лягушки. Наряду с этим, был он и проповедником, и брахманом, и министром, и даже принимал разные образы богов. Будда как бы освятил своими воплощениями все профессии и классы общества и тем самым установил связь между собой и последним из малых сих. К этому присоединяется и учение о том, что в предшествующих рождениях Будда стал причастным всяческому греху и падению, но силою своей божественности преодолел и искупил эти общие всем самым простым людям грехи. Будда, следовательно, перенес и все страдания простого человека и трудился так же, как он, и грешил вместе с ним, и показал ему пример победы и спасения. Такой Будда становится необходимым, близким и понятным человеку из народа и безмерно превосходит своим подвигом тех мессий или аватар, которых выдвигали в качестве воплощений божества и чудесных благодетелей народа прежние индийские учения. Такому Будде приписываются свойства вечности. В своих воплощениях и будды, и бодисатвы проявляют новые черты: холодная и самодовольная метта у них превращается в горячую любовь к живым существам и, в т. ч., к людям, а непротивление заменяется актами героического самопожертвования и волшебной помощи для удовлетворения важнейших нужд не только человека, но и всех живых существ, вплоть до насекомых.
Старые боги индийского пантеона, естественно, зачисляются в грандиозный буддийский пантеон, образованный из будд и бодисатв. Они получают воплощение в качестве буддийских божеств, и так создается колоссальный запас магической силы, к-рый должен быть использован прежде всего в интересах человека и для удовлетворения его нужд. На этом основании и новое отношение человека к богу в буддийском учении, кулы'е и санге. Первоначальные буддийские книги дополняются новыми учениями, гл. обр., учителями Нагарджуны и Ариасанги. Главное место в них занимает учение о пустоте или призрачности, к-рое, однако, дополняется со 790
вершенно новыми понятиями. Наподобие брахманского атман, или мировой души, тут появляется душа в пустоте — алайя.
Она существует с незапамятных времен, омраченная невежеством, кружится в мире перерождений и, наконец, возвращается в первобытной чистоте. Средством для этого служит уже не мысль, а отсутствие мышления, ибо всякая мысль принадлежит санскаре — «все миры созданы только мыслью». И на этом фоне выступает Будда в качестве божества, преисполненного любовью и благостью и постижимого при помощи чисто мистических приемов. Так создается особое чувство или «бянь», владеющее своего рода духовной и религиозной физикой. Разум отходит на последний план. Он годится лишь для того, чтобы выйти за пределы самого себя. Его место занимает такое самоуглубление или сосредоточение в себе самом, к-рое именуется «самади». Оно-то и порождает в нашем духе новые способности и силы, дающие ему возможность возносить нас все выше и выше в пределы очищения. Для Будды или Бодисатвы, погруженных в такую самади, уже нет ничего недоступного; при ее помощи совершается полное отрешение от мира, и при посредстве аскетической гимнастики производится то чудо, к-рое раньше было необходимым результатом рационального процесса, хотя и заканчивающегося состоянием нирваны. Разрабатываются всевозможные приемы и способы для практики этой самой самади, и на помощь ей приходит новое извращение первоначального Б.: самые слова, подобно браманским заклинаниям и магическим текстам, приобретают волшебную силу и появляется учение о «дарани» — мистических выражениях и формулах, способных производить все. Отдельные существа так же, как понятия, отождествляются со словами. Путем простого повторения этих слов обосновывается власть надо всем, что эти слова выражают. В этом мы видим не только возврат к брахманской магии, покоряющей магическими словами или мантрами богов и духов, но и нечто большее. Ибо дарани оказывается средством и для достижения высшей истины, или «боди».
В результате такая магия спасения, естественно, механизируется и процесс мышления целиком заменяется работою языка, занятого повторением заклинаний или наименований Будды. Таким простым путем, в конце-концов, буддист Махаяны приучает себя уподобляться Будде, перерождаться в нем, сам становится божеством и приобретает «шидди» (магические силы), т. е. достигает предположенной цели спасения.
Идет упрощение и практической части. С одной стороны, уже допускается два рода «бодисатв», причем одни живут дома и продолжают мирскую жизнь, другие же становятся бикху и отрекаются от мира.
Самый культ постепенно переходит целиком ко всевозможным магическим действиям, богослужениям и т. п., так что каждая жизненная нужда или интерес находят свои дарани. Так, одни укрощают и покоряют богов, драконов, злых духов — якшасов,
