всех этих явлениях не было ничего специфически русского. Ту же связь купеческого капитала с абсолютизмом мы наблюдаем всюду, но в то время, как в Западной Европе это явление характерно для конца средневековья, и к 18 в. Б. уже отпочковалась от самодержавия, у нас этот союз самодержавия и капитала заходит глубоко в 19-й век. Начинающий развиваться с первых лет этого столетия промышленный капитализм оказывается в еще большей зависимости от царизма, нежели его предшественник — капитализм торговый.
Первые текстильные фабрики, обслуживавшие рынок широкого потребления (помещичьи мануфактуры обслуживали, главным обр., казенный рынок), появились у нас в период так наз. «наполеоновских войн», когда рус. рынок континентальной блокадой был искусственно изолирован от всякой иностранной конкуренции. Войны кончились, но изоляцию пришлось сохранить, и период 1823—57 является первым периодом интенсивного таможенного покровительства, какой мы имеем в рус. истории.
Конкуренция англ. текстильных товаров была почти совершенно устранена; но покровительство рус. крупной промышленности со стороны государства не ограничилось этой пассивной обороной; в то время как петровская и екатерининская империя знала только войны за торговые пути, империя Николая I открывает эру войн за рынки, из которых персидский очень быстро почти всецело попадает в руки молодого русского капитализма. В 1830 — х гг. начинаются уже мечтания о походе на Индию и практическая подготовка к захвату всех ближневосточных рынков. Все это приводит к длительному конфликту с Англией и, в конечном счете, к Крымской войне (см.). При Николае I, как при Петре, направление внешней политики определяли интересы русского капитализма, только на этот раз промышленного, а не торгового. Мы увидим дальше, что последние отнюдь не сошли со сцены, а наоборот — в общем и целом господствовали.
Но промышленный капитализм оказывался столь же прочно привязанным к колеснице самодержавия, как и его предшественник, и это имело, политически, огромное значение.
О полном мире между промышленным капитализмом и феодальным строем не могло быть, разумеется, речи. Подчиняясь безропотно военной диктатуре царизма, русская крупная промышленность не могла не сталкиваться на каждом шагу с социальной базой последнего, крепостным хозяйством. «Вольные» рабочие купеческих фабрик были на самом деле крепостными, отпущенными по оброку — и в их заработной плате, кроме непосредственных издержек их существования, скрывалась еще дань, к-рую они платили своему барину.
От этого заработная плата в России 1830—1840 гг. была выше, чем в Германии. В то же время владельцы барщинных имений, спуская «прожиточный минимум» своих крестьян почти до уровня рабочего скота, тормазили расширение внутреннего рынка;барщинные крестьяне поневоле возвращались к натуральному хозяйству: покупателями они быть не могли; с другой стороны, дворовые ремесленники и ремесленницы заменяли, до известной степени, крупную промышленность и для самого помещика. Не став антагонистом самодержавия, промышленный капитал с первых же шагов должен был стать во враждебные отношения к крепостному праву. Даже официальная литература, представлявшая интересы промышленности («Журнал Мануфактур и Торговли»), являлась орудием агитации за освобождение крестьян.
Своих крепостных («поссессионных», см.) фабриканты освободили по собственной инициативе — первый случай в русской истории. На базе развивающегося промышленного капитализма возникает целый ряд прогрессивных течений, еще не либеральных в точном смысле этого слова, поскольку они не направляются прямо против самодержавия, но так или иначе подрывающих социальную основу последнего, ударяя по крепостному праву.
В качестве идеологов движения выступали, как всегда и везде, не сами предприниматели, а представители интеллигенции — в данную эпоху, преимущественно, университетские профессора и либеральные чиновники, как и впоследствии, более четко выражавшие интересы Б., нежели она сама сумела бы это сделать. Наиболее видными из первой группы, профессорской, были: Чичерин и, в особенности, Кавелин; либеральные чиновники были представлены, с одной стороны, сотрудниками «начальника штаба по крестьянской части», министра государственных имуществ Киселева (Заблоцкий-Десятовский), с другой — Н. А. Милютиным и его кружком. Но «крестьянская реформа» дает несколько характерных фигур и непосредственно из капиталистического мира, каковы крупные откупщики Кошелев и Кокорев. Интересно, что «освобождение» выдвинуло, т. о., в первую линию из буржуазного круга представителей не промышленного, а торгового капитала. Это ясно свидетельствовало, что в «освобождении» был заинтересован и этот последний, — и, действительно, результатом реформы было колоссальное усиление рус. хлебного экспорта: 376 тыс. m пшеницы в 1850 и 1.573 тыс. т в 1870, — и такое расширение внутреннего рынка, что русская индустрия собственными силами не могла его заполнить: англ. ввоз в Россию рос до середины 70 — х гг. быстрее, чем росло производство рус. фабрик. Эта возобновившаяся конкуренция англичан была результатом неудачи внешней политики самодержавия под Севастополем — неудачи, заставившей опустить таможенный барьер (тариф 1857).
В спайке самодержавия и капитализма была, т. о., трещина, и самодержавие это чувствовало. Едва оправившись от последствий севастопольского разгрома, оно возобновляет наступление в Среднюю Азию, а с начала 70 — х гг. вновь переходит к активной политике и на Ближнем Востоке.
И в том и в другом случае оно защищало
