Г., — писал Ленин к столетию со дня его рождения, — была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела.. . У Г. скептицизм был формой перехода от иллюзий „надклассового" буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата».
Лучшие произведения Г., с поразительной искренностью и замечательным литературным мастерством выразившие эту идейную и личную драму, остаются непревзойденными документами этого переходного периода в истории социализма. На первом месте среди этих произведений стоит его книга «С того берега» (1850—51), являющаяся одним из самых замечательных памятников мировой социалистической мысли, а также его «Письма из Франции и Италии», написанные по горячим следам великих революционных событий 1847—51. До конца жизни Г. оставался решительным противником и резким критиком капиталистического строя и буржуазной цивилизации. Ни технический прогресс, ни рост материального благосостояния между 1848 и 1870 не могли примирить его с капитализмом. Он видел, конечно, прогрессивное значение политических свобод и парламентаризма на Западе сравнительно с азиатской деспотией Романовых, но он не давал себя обманывать политическими «достижениями» капиталистической цивилизации. Временный, неустойчивый и внешний характер этих «достижений» при сохранении основного противоречия между положением богатого меньшинства и бедствующего большинства был ему ясен. «Представительная система в ее континентальном развитии, действительно, всего лучше идет, когда нет ничего ясного в голове или ничего возможного на деле. Это — великое покамест, которое перетирает углы и крайности об^их сторон в муку и выигрывает время. Этим жерновом часть Европы прошла, другая пройдет, и мы, грешные, в том числе. Чего Египет — и тот въехал на верблюдах в представительную мельницу, подгоняемый арапником».
За фасадом политических свобод и парламентаризма Г. видел основной факт капиталистического мира: его расколотость, то, что меньшинство живет за счет большинства: «жить в две цивилизации, — писал он, — в два пласта, в два света, в два возраста, жить не целым организмом, а одной частью его, употреблять на топливо и корм другую и повторять о свободе и равенстве становится труднее и труднее». Ясна была ему й та диалектика общественного развития, которая привела к крушению революционного движения 1848: буржуазия оказалась неспособной довести до конца свою революцию потому, что натолкнулась на социалистические стремления пролетариата, и для того, чтобы победить их, должна была уступить гегемонию силам феодализма и монархии. «Двадцать лет тому назад, — писал Г. в 1868, — Франция рванулась титанически к другой жизни, борясь впотьмах, бессмысленно, без плана и другого знания, кроме знания нестерпимой боли; она была побита „порядком и ци 474
вилизацией", — а отступил победитель. Буржуазии пришлось за печальную победу свою заплатить всем, что она выработала веками усилий, жертв, войн и революций, лучшими плодами своего образования». Уже в 1853 Г. сделал из всех этих наблюдений вывод: «Мы присутствуем теперь при удивительном зрелище: страны, где остались еще свободные учреждения, и те напрашиваются на деспотизм. Человечество не видало ничего подобного со времен Константина, когда свободные римляне, чтоб спастись от общественной тяги, просились в рабы. Деспотизм или социализм, — выбора нет. А между тем, Европа показала удивительную неспособность к социальному перевороту. Мы думаем, что Россия не так неспособна к нему, и на этом сходимся с славянами (т. е. славянофилами. Л, К.). На этом основана наша вера в ее будущность, вера, которую я проповедывал с конца 1848 г.».
Но, правильно поставив вопросы, выдвинутые крушением утопического социализма и мелкобуржуазной революционной демократии, Г. не нашел на них ответа. В его схеме общественного развития не оказалось места для пролетариата с его классовой борьбой и классовой идеологией. Через 10 лет после революции 1848 Г. спрашивал: «Посмотрите кругбм, чтб в состоянии одушевить лица, поднять народы, поколебать массы: религия ли папы... или религия без папы с ее догматом воздержания от пива в субботний день? Арифметический ли пантеизм всеобщей подачи голосов, суеверие в республику или суеверие в парламентские реформы?»... И отвечал: «нет и нет, все это бледнеет, стареет и укладывается, как некогда боги Олимпа укладывались, когда они съезжали с неба, вытесняемые новыми соперниками. Только на беду их нет у наших потерпевших кумиров»... У буржуазной европейской цивилизации нет соперников, есть только наследник, и этот наследник — мещанство, застой, «китайский муравейник» — таков вывод Г. «Существуют ли всходы новой силы, которые могли бы обновить старую кровь, есть ли подседы и здоровые ростки, чтобы прорасти измельчавшуюся траву (буржуазной цивилизации)?» — вновь спрашивал Г. и отвечал полным безнадежности отказом теоретически разрешить этот вопрос. «Правого между голодным и сытым найти немудрено, — писал в этом настроении Г., — но это ни к чему не ведет». И в крестьянских войнах Германии народ был прав против феодалов, и в 1848 демократия была права против буржуазии, но и в том и в другом случае народ был побит. Той «необходимости, к-рая заставила бы будущее разыгрывать нашу программу», в Европе Г. не нашел. Логический путь отсюда лежал, к мистике или к барско-анархическому индивидуализму. Элементы того и другого, действительно, вошли в мировоззрение Г. Но от погружения в это безвыходное болото спасли Г. его мощный критический ум, предварительная философская выучка в школе левого гегельянства, жадная к реальной жизни, бодрая, художественная натура, а главное — реальные исторические задачи, которые открывались перед его родной страной.
