Гибель группы Эссекса усугубила мрачные краски в миросозерцании Шекспира. Она толкнула его на гораздо более пессимистическую оценку действительности, чем та, которую мы встречали в его произведениях до 600 — х гг.
В этом смысле Ш. безнадежен. Ту буржуазию, которую он видел перед собой, он отрицает.
В драме «Венецианский купец» он делает совершенно явное различие между Антонио — другом и даже благодетелем дворян, между всем обществом Порции с ее жизнью высшего порядка и грязным евреем Шейл оком. Еврейство тут конечно более или менее ни при чем. Ш. прекрасно сознавал, что жадная, скопидомствующая буржуазия не напрасно взяла Библию в качестве своей священной книги — протестанты, пресвитериане, индепенденты шли под знаменем Библии; шотландцы и чистокровные англичане точно так же собирали червонец к червонцу; неуклонно честные, неуклонно требовательные, скупые, они так же отрицали всякую радость жизни, видели в своем постепенном обогащении перст божий, считали себя в своем акте первоначального накопления слугами божьими.
Этот же тип более комически обрисовывает Ш. в Мальволио.
Еще меньше симпатии питал Ш. к черни.
Лучшее, на что он был способен, это на признание ее страданий и некоторой этической, так сказать «метафизической» несправедливости этого страдания.
В последний период своей драматической деятельности Ш. пишет свои своеобразные драмы-сказки, в к-рых звучит дух примирения.
Поэт словно сильно устал, он склоняет голову перед действительностью, он готов посмотреть на нее сквозь розовые очки. Примиренная старость, еще совсем наивная юность — вот что интересует теперь Шекспира. Надо прощать — вот его мудрость. Однако самое возвышенное произведение этого периода — драматическая поэма «Буря» — кончается тем, что Просперо разламывает свой волшебный жезл, отрешается от своих чар; поэт как бы провозглашает отказ от дальнейшей поэтической деятельности и совсем уходит от творящей жизни. Жизнь победила Ш.
€) н оказался однако достаточно гордым (по сравнению с Гёте например), чтобы не остаться надолго проповедником самоограничения и тем самым опорой существующего порядка, признанного им глубоко больным и скорбным. Нет, юн с какой-то полуравнодушной, хотя и ласковой улыбкой издали шлет привет этому миру, подчеркивает, что радость, Любовь и доброта все-таки возможны в нем и что это — лучшее, что в нем есть, а затем уходит в свой Стратфорд, как бы затормазив свои гигантские творческие силы, как бы убегая в полуидиотизм обывательщины для того, чтобы вскоре после этого умереть.
Время позволило этому гению включить в свои произведения огромное богатство идейжи чувств. В его творчестве. соединены как полярность величайшее благословение жизни — приятие ее во всей ее трагической раздвоенности — и отрицание этого мира. При этом Ш. отрицает не только общий уклад социального мира; будучи объективно не в состоянии выдвинуть какие-то реформирующие жизнь. силы, он, так сказать, замахивается на самое мироздание, в к-ром видит царство переменчивости, господство капризной и в общем как будто бы злой судьбы.
Многократно возвращается Шекспир к близкому ему как человеку театра сравнению жизнисо сценой. Жизнь — нечто кажущееся, мимолетное — сон во сне. Этой эфемерности он старается противопоставить нечто вечное — искусство, отражение жизни в вечных формах, царство славы, куда входит тот, кто творит над миром беглых теней непреходящее их отображение.
Без нас, без нашей эпо±и, которая, согласно слову Маркса, действительно переделывает мир, переделывает его согласно велениям интересов пролетариата, а вместе с тем бесклассового человечества, — такие явления, как Шекспир, были бы как бы бессмысленны. Они апеллируют против своего времени, против своего мироощущения к каким-то иным эпохам. Современник Ш. Бэкон писад: «Завещаю свои труды чужим странам и дальним эпохам». То же делал и Ш. Оглядываясь с высоты достигнутой культуры при диктатуре пролетариата назад, мы видим великую ценность этих людей, лица к-рых обращены к еще не озаренному восходящим солнцем Востоку.
Провозглашая любовь к жизни несмотря ни на что, Ш. всеми фибрами содрогался вместе с этим многогранным бытием, вместе с этой развивающейся материей; благословляя жизнь, он чувствовал ее горечь и неустроенность, он возвышался над классовой ограниченностью; все это сделало его современником многих веков и делает его нужным и эпохе диктатуры пролетариата.
Мы должны еще сказать несколько слов о форме шекспировского театра, о том «шекспирцзировании», к-рое может быть пенным для нашей собственной драматургии. Шекспировская драматургия находится на перекрестке.
С одной стороны, она отправляется от народного балагана, в котором играют ярмарочные странствующие актеры, прямые потомки и братья менестрелей; с другой стороны, сюда влилось и веяние гуманизма, отдаленное влияние греческого театра и более близкое влияние римского театра, комедий Плавта и Терейция, драм Сенеки. Наконец в этот перекресток включалась и какая-то своеобразная ветвь придворного театра — та, в которой этот придворный театр, оплодотворенный движениями времени, ставил перед собой этические и политические проблемы. Шекспировский театр отражал утонченную жизнь, нравы высшего слоя, их борьбу за власть, их честолюбие, их патриотизм, их неумный эгоизм (хроники и трагедии).
Но как же так? Ведь партер с его грузчиками, лодочниками, матросами, подмастерьями, приказчиками, лакеями, бродягами и ложи и авансцена с утонченными кавалерами и дамами не могли же так мирно ладить между собой, да и не ладили. Мы знаем случаи, когда пьесы снимались и не по приказу правительства, а в силу холодности или презрения аристократических «милостивцев», но немало и случаев (о них говорит сам Ш.), когда пьесы приходилось снимать, потому что они не удовлетворяли толпу. В том-то и гениальность Ш., что он, будучи человеком перекрестка, т. е. художественного, социального и философского синтеза, был синтетиком и в своем сценическом творчестве.
Правда, театр Ш. обладает нек-рыми недостатками времени, навязанными как той, так и другой публикой. Его клоунады иногда тривиальны, и это — уступка вкусам толпы. Его тирады иной раз чересчур цветисты, его остроты чересчур’натянуты, и это — дань той манере, к-рая тогда установилась в «хорошем обществе». Вме-
