Для нихъ она дикихъ цвѣтовъ нарвала,
Въ корзину насыпала, гдѣ ихъ несла,
Хоть вредъ они жизнью своей приносили,
Но жизнь они чисто, невинно любили.
А пчелъ, однодневокъ и всѣхъ мотыльковъ,
50 Прильнувшихъ къ душистымъ устамъ лепестковъ,
Она оставляла, чтобъ нѣжно любили,
Чтобъ въ этомъ раю серафимами были.
И къ кедру душистому шла на зарѣ,
Тамъ куколки бабочекъ въ темной корѣ,
Межь трещинъ продольныхъ, она оставляла,
Въ нихъ жизнь молодая тихонько дрожала.
Была ея матерью нѣжной — весна,
Все лѣто цвѣты оживляла она,
И прежде, чѣмъ хмурая осень пришла
60 Съ листвой золотою, — она умерла!
Промчалось три дня, — всѣ цвѣты тосковали
О чемъ, почему, они сами не знали;
Грустили и блѣдность была въ нихъ видна,
Какъ въ звѣздахъ, когда загорится луна.
А съ новой зарею — до слуха Мимозы
Коснулося пѣнье; въ немъ слышались слезы;
За гробомъ вослѣдъ провожатые шли,
И плакальщицъ стоны звучали вдали.
И съ тихой тоской погребальнаго пѣнья
10 Сливалося смерти нѣмой дуновенье;
Для них она диких цветов нарвала,
В корзину насыпала, где их несла,
Хоть вред они жизнью своей приносили,
Но жизнь они чисто, невинно любили.
А пчёл, однодневок и всех мотыльков,
50 Прильнувших к душистым устам лепестков,
Она оставляла, чтоб нежно любили,
Чтоб в этом раю серафимами были.
И к кедру душистому шла на заре,
Там куколки бабочек в тёмной коре,
Меж трещин продольных, она оставляла,
В них жизнь молодая тихонько дрожала.
Была её матерью нежной — весна,
Всё лето цветы оживляла она,
И прежде, чем хмурая осень пришла
60 С листвой золотою, — она умерла!
Промчалось три дня, — все цветы тосковали
О чём, почему, они сами не знали;
Грустили и бледность была в них видна,
Как в звёздах, когда загорится луна.
А с новой зарёю — до слуха Мимозы
Коснулося пенье; в нём слышались слёзы;
За гробом вослед провожатые шли,
И плакальщиц стоны звучали вдали.
И с тихой тоской погребального пенья
10 Сливалося смерти немой дуновенье;
