крещенью слезами, къ этой поразительно-трогательной возможности—запѣть въ высотѣ дѣтскую пѣсню любви, молитву младенческой вѣры. Чей былъ этотъ мощный голосъ, воскликнувшій: «Повисши такъ, до дня Суда здѣсь будешь»? Быть можетъ голосъ оттуда, гдѣ Око—но тогда Твардовскій, уже осужденный висѣть въ воздухѣ, осужденъ, уже присужденъ къ карѣ, и въ день Великаго Суда, конечно, будетъ оправданъ, ибо правосудіе Божеское не есть судъ человѣческій, или Дьявольскій, и дважды оно не наказуетъ за одну и ту же вину. А не есть ли даже этотъ возгласъ—отображенный вопль Дьявола, который безъ Твардовскаго могъ еще нѣсколько взнестись по параболѣ, чтобы грузно свергнуться въ свою преисподнюю, въ безсильной ярости на то, что простодушный чернокнижникъ въ концѣ-концовъ обманулъ его своимъ прямымъ простодушіемъ. Безъ лжи обманулъ, какъ и нужно.
И еще. Какимъ былъ Твардовскій, когда онъ такъ повисъ? Объ этомъ говоритъ третья легенда, третій узоръ прихотливой Польской мечты.
ВѢЧНАЯ ЮНОСТЬ ТВАРДОВСКАГО.
Всю жизнь свою придумывалъ Твардовскій
Какъ ускользнуть отъ смерти. И нашелъ.
За нѣсколько годовъ предъ тѣмъ, какъ Дьяволъ
Его унесъ,
Онъ вѣрному велѣлъ ученику
Себя разсѣчь, и разсказалъ подробно
Какъ дальше поступать. Разнесся слухъ,
Что умеръ чернокнижникъ. Былъ Твардовскій,
И нѣтъ его. А ученикъ межь тѣмъ
Его разсѣкъ, и приготовилъ зелья,
Облилъ куски вскипѣвшимъ сокомъ травъ,
И въ землю схоронилъ наоборотъ ихъ,
И не въ оградѣ, а передъ оградой.
Твардовскій поручилъ ему, чтобъ онъ
Не прикасался къ тѣмъ кускамъ три года,
Семь мѣсяцевъ, семь дней и семь часовъ.
И ученикъ все въ точности исполнилъ.
Одинъ пришелъ онъ, въ полночь, въ новолунье,
И семь свѣчей изъ жира мертвеца
Зажегъ передъ оградой. Сбросилъ землю,
Прогнившую сорвалъ онъ съ гроба крышку,—
Какое чудо. Больше нѣтъ останковъ,—
Гдѣ саванъ былъ, фіалки тамъ цвѣтутъ,
Съ пахучею травою богородской.
На этой муравѣ дитя лежало,
Объятое дремотой, и въ чертахъ
Обличіе Твардовскаго являя.
Онъ взялъ ребенка, и принесъ въ свой домъ.
За ночь одну возросъ онъ какъ бы за годъ,
Семь дней прошло, и онъ ужь обо всемъ
Такъ говорилъ, какъ говоритъ Твардовскій,
Въ семь мѣсяцевъ онъ юношею сталъ.
Тогда-то обновившійся Твардовскій
Въ искусствѣ чернокнижномъ сталъ работать.
Онъ щедро наградилъ ученика,
Однако же, чтобъ тайна возрожденья
Не разгласилась, онъ его заклялъ,
И сталъ тотъ паукомъ. Его держалъ онъ
Въ своихъ покояхъ, въ добромъ попеченьи.
Когда потомъ Твардовскій изъ корчмы
Бѣсами унесенъ былъ въ вышній воздухъ,
Паукъ, что прицѣпился паутинкой
Къ его одеждѣ, вмѣстѣ съ нимъ повисъ…
Паукъ ему товарищемъ остался,
На нити онъ спускается къ землѣ,
Глядитъ, что тамъ, взбирается къ высотамъ,
Надъ ухомъ у Твардовскаго присядетъ,
И говоритъ, что видѣлъ онъ, что слышалъ,
Чтобы Твардовскій очень не скучалъ.
|
Тот же текст в современной орфографии
крещенью слезами, к этой поразительно-трогательной возможности — запеть в высоте детскую песню любви, молитву младенческой веры. Чей был этот мощный голос, воскликнувший: «Повисши так, до дня Суда здесь будешь»? Быть может голос оттуда, где Око — но тогда Твардовский, уже осужденный висеть в воздухе, осужден, уже присужден к каре, и в день Великого Суда, конечно, будет оправдан, ибо правосудие Божеское не есть суд человеческий, или Дьявольский, и дважды оно не наказывает за одну и ту же вину. А не есть ли даже этот возглас — отображенный вопль Дьявола, который без Твардовского мог еще несколько взнестись по параболе, чтобы грузно свергнуться в свою преисподнюю, в бессильной ярости на то, что простодушный чернокнижник в конце концов обманул его своим прямым простодушием. Без лжи обманул, как и нужно.
И еще. Каким был Твардовский, когда он так повис? Об этом говорит третья легенда, третий узор прихотливой Польской мечты.
ВЕЧНАЯ ЮНОСТЬ ТВАРДОВСКОГО
Всю жизнь свою придумывал Твардовский
Как ускользнуть от смерти. И нашел.
За несколько годов пред тем, как Дьявол
Его унес,
Он верному велел ученику
Себя рассечь, и рассказал подробно
Как дальше поступать. Разнесся слух,
Что умер чернокнижник. Был Твардовский,
И нет его. А ученик меж тем
Его рассек, и приготовил зелья,
Облил куски вскипевшим соком трав,
И в землю схоронил наоборот их,
И не в ограде, а перед оградой.
Твардовский поручил ему, чтоб он
Не прикасался к тем кускам три года,
Семь месяцев, семь дней и семь часов.
И ученик всё в точности исполнил.
Один пришел он, в полночь, в новолунье,
И семь свечей из жира мертвеца
Зажег перед оградой. Сбросил землю,
Прогнившую сорвал он с гроба крышку, —
Какое чудо. Больше нет останков, —
Где саван был, фиалки там цветут,
С пахучею травою богородской.
На этой мураве дитя лежало,
Объятое дремотой, и в чертах
Обличие Твардовского являя.
Он взял ребенка, и принес в свой дом.
За ночь одну возрос он как бы за год,
Семь дней прошло, и он уж обо всём
Так говорил, как говорит Твардовский,
В семь месяцев он юношею стал.
Тогда-то обновившийся Твардовский
В искусстве чернокнижном стал работать.
Он щедро наградил ученика,
Однако же, чтоб тайна возрожденья
Не разгласилась, он его заклял,
И стал тот пауком. Его держал он
В своих покоях, в добром попеченьи.
Когда потом Твардовский из корчмы
Бесами унесен был в вышний воздух,
Паук, что прицепился паутинкой
К его одежде, вместе с ним повис…
Паук ему товарищем остался,
На нити он спускается к земле,
Глядит, что там, взбирается к высотам,
Над ухом у Твардовского присядет,
И говорит, что видел он, что слышал,
Чтобы Твардовский очень не скучал.
|
