Обращаю вниманіе читателя на то, что это пѣсня «хороводная», и что, кромѣ перваго и послѣдняго, каждый ея стихъ въ пѣніи повторяется.
Зубы-то оскалилъ, будто смѣхъ одолѣлъ, |
Такъ нѣжно, такъ весело, такъ длительно, такъ сладостно, такъ ласково-любовно звучитъ повторность каждаго стиха. Кто-то радуется, и радость свою такъ и сякъ перевертываетъ. Кто-то тѣшится, нѣжнымъ изяществомъ тѣшится, и никакъ, и никакъ не натѣшится. Тутъ вырастаетъ ужасъ,—явное ощущеніе кошки, душащей мелкаго грызуна,—ощущеніе также и борзыхъ собакъ, толпой напавшихъ на одну чужую, и тискающихъ ея бездыханное, но все еще теплое тѣло. Горе мелкому грызуну. Горе чужой собакѣ. Горе всѣмъ, кто живетъ, горе всему, что чувствуетъ, ибо одна жестокость всегда, неизмѣнно, рождаетъ другую жестокость. И такъ до страшнаго срыва въ какую-то ненасытную пропасть.
Вы быть можетъ думаете, что эта пѣсня случайный единственный бредъ какой-нибудь одинокой души? Нѣтъ. Эта пѣсня съ различными видоизмѣненіями гуляетъ по всей безмѣрной Россіи. Ея варіаціи, угрожающія ея разночтенія, записаны изслѣдователями въ Костромской губерніи и въ Олонецкой, въ Черниговской и Вятской, въ Уфимской губерніи и въ Донской области. Тутъ очевидно есть звукъ, говорящій отъ предѣла къ предѣлу. Мѣняется интонація, измѣняется степень изобрѣтательности, но звукъ идетъ и поетъ, и грозитъ.
Ты тяни, тяни, милой, |
«Рукамъ-ногамъ забилъ, будто чортъ задавилъ, еще лобъ залощилъ, глаза вытаращилъ…»—«Ноги въ потолокъ, будто чортъ поволокъ…»—«Языкъ высунулъ, ровно дражнится…»—«Слюни распустилъ, будто бѣсится…».
Временами, вмѣсто звѣрской грубости и упоенія элементарнымъ дьявольствомъ, издѣвающаяся рѣчь въ точномъ смыслѣ цвѣтиста и узорна.
«Пойдемъ, старый, погуляемъ, |
И старый неизбѣжно идетъ,—мучимый Молодою, мучитель Старый идетъ,—и первый шагъ—по колѣни, второй—по горло, третій—какъ ключъ ко дну.
Я спрошу того, кто слушаетъ и слышитъ: Не великій ли здѣсь, грозящій и растущій, ужасъ? Не сдавливаетъ ли несправедливая жестокость, не сдавливаетъ ли неуступчивая слѣпота умирающаго Стараго—молодое горло, которое съ чудовищнымъ торжествомъ будетъ распѣвать пѣснь Жестокости, послѣ того какъ молодыя руки, вотъ еще безгрѣховныя, вотъ еще красиво-незапятнанныя, осквернятся страшной неизбѣжностью.
Парижъ. Пасси.
1907. Весна.
Обращаю внимание читателя на то, что это песня «хороводная», и что, кроме первого и последнего, каждый её стих в пении повторяется.
Зубы-то оскалил, будто смех одолел, |
Так нежно, так весело, так длительно, так сладостно, так ласково-любовно звучит повторность каждого стиха. Кто-то радуется, и радость свою так и сяк перевертывает. Кто-то тешится, нежным изяществом тешится, и никак, и никак не натешится. Тут вырастает ужас, — явное ощущение кошки, душащей мелкого грызуна, — ощущение также и борзых собак, толпой напавших на одну чужую, и тискающих её бездыханное, но всё еще теплое тело. Горе мелкому грызуну. Горе чужой собаке. Горе всем, кто живет, горе всему, что чувствует, ибо одна жестокость всегда, неизменно, рождает другую жестокость. И так до страшного срыва в какую-то ненасытную пропасть.
Вы быть может думаете, что эта песня случайный единственный бред какой-нибудь одинокой души? Нет. Эта песня с различными видоизменениями гуляет по всей безмерной России. Её вариации, угрожающие её разночтения, записаны исследователями в Костромской губернии и в Олонецкой, в Черниговской и Вятской, в Уфимской губернии и в Донской области. Тут очевидно есть звук, говорящий от предела к пределу. Меняется интонация, изменяется степень изобретательности, но звук идет и поет, и грозит.
Ты тяни, тяни, милой, |
«Рукам-ногам забил, будто чёрт задавил, еще лоб залощил, глаза вытаращил…» — «Ноги в потолок, будто чёрт поволок…» — «Язык высунул, ровно дражнится…» — «Слюни распустил, будто бесится…».
Временами, вместо зверской грубости и упоения элементарным дьявольством, издевающаяся речь в точном смысле цветиста и узорна.
«Пойдем, старый, погуляем, |
И старый неизбежно идет, — мучимый Молодою, мучитель Старый идет, — и первый шаг — по колени, второй — по горло, третий — как ключ ко дну.
Я спрошу того, кто слушает и слышит: Не великий ли здесь, грозящий и растущий, ужас? Не сдавливает ли несправедливая жестокость, не сдавливает ли неуступчивая слепота умирающего Старого — молодое горло, которое с чудовищным торжеством будет распевать песнь Жестокости, после того как молодые руки, вот еще безгреховные, вот еще красиво-незапятнанные, осквернятся страшной неизбежностью.
Париж. Пасси.
1907. Весна.
