ками: меня гнали, осыпали насмѣшками, на всякомъ шагу язвили мое самолюбіе; и, наконецъ, мою застѣнчивость, твердость характера, которую они называли упорствомъ, рѣзкость мнѣній, нелюдимость мою, все, приписали недостатку ума, и опредѣлили меня словами: «Она глупа, слѣдственно неизлечима.» Я холодно приняла ихъ приговоръ, и съ гордостью отвергла всѣ средства къ оправданію.
Когда брату исполнилось пятнадцать летъ, отецъ, желая наблюдать за первыми шагами его вступленія въ свѣтъ, опредѣлилъ его юнкеромъ въ полкъ, незадолго до-того занявшій квартиры въ нашемъ городе. Тогда дѣтская дружба наша съ братомъ возобновилась и затянулась узами, запечатлѣнными его драгоцѣнною кровію. На немъ соединила я всю нѣжность сестры, всю заботливость матери, и, еще неизцѣленная отъ ранъ, нанесенныхъ борьбою съ обществомъ, собрала всѣ силы свои чтобъ указать ему скрытые камни, о которые разбилась я въ слѣпотѣ моей неопытности, чтобъ охранить его возлюбленную голову отъ грозы измявшей мою душу.
Теперь настаетъ лора, о которой мнѣ трудно, больно, разсказывать. На краю могилы я примирилась со всѣми: не хочу никого обременять обвиненіями; но не могу умолчать о главной эпохѣ моей жизни.
Старшимъ начальникомъ брата былъ генералъ-маіоръ Н***; онъ искалъ руки моей; но я такъ мало знала его, мнѣ казалось такъ невозможнымъ отдаться человеку нелюбимому, почти незнакомому, что я, не колеблясь, отказалась отъ предлагаемой мнѣ чести. Но вскорѣ обстоятельства измѣнились. Братъ мой сдѣлалъ одну изъ тѣхъ шалостей, для которыхъ военная дисциплина неумолима. Генералъ имѣлъ право и хотѣлъ показать надъ нимъ торжественный примѣръ своей строгости. Всѣ старанія нашихъ родныхъ остались
ками: меня гнали, осыпали насмешками, на всяком шагу язвили мое самолюбие; и, наконец, мою застенчивость, твердость характера, которую они называли упорством, резкость мнений, нелюдимость мою, все, приписали недостатку ума, и определили меня словами: «Она глупа, следственно неизлечима.» Я холодно приняла их приговор, и с гордостью отвергла все средства к оправданию.
Когда брату исполнилось пятнадцать лет, отец, желая наблюдать за первыми шагами его вступления в свет, определил его юнкером в полк, незадолго до-того занявший квартиры в нашем городе. Тогда детская дружба наша с братом возобновилась и затянулась узами, запечатленными его драгоценною кровью. На нем соединила я всю нежность сестры, всю заботливость матери, и, еще не исцеленная от ран, нанесенных борьбою с обществом, собрала все силы свои чтоб указать ему скрытые камни, о которые разбилась я в слепоте моей неопытности, чтоб охранить его возлюбленную голову от грозы измявшей мою душу.
Теперь настает лора, о которой мне трудно, больно, рассказывать. На краю могилы я примирилась со всеми: не хочу никого обременять обвинениями; но не могу умолчать о главной эпохе моей жизни.
Старшим начальником брата был генерал-майор Н***; он искал руки моей; но я так мало знала его, мне казалось так невозможным отдаться человеку нелюбимому, почти незнакомому, что я, не колеблясь, отказалась от предлагаемой мне чести. Но вскоре обстоятельства изменились. Брат мой сделал одну из тех шалостей, для которых военная дисциплина неумолима. Генерал имел право и хотел показать над ним торжественный пример своей строгости. Все старания наших родных остались
