больного зависитъ отъ ихъ послушанія и отъ соблюденія ими тишины.
Сентъ-Клеръ почти не могъ говорить: онъ лежалъ съ закрытыми глазами, но видно было, что его мучатъ тяжелыя мысли. Черезъ нѣсколько минутъ онъ положилъ свою руку на руку Тома, стоявшаго на колѣняхъ подлѣ него и произнесъ. — Томъ, бѣдный мой!
— Что такое, масса? — спросилъ Томъ.
— Я умираю! — произнесъ Сентъ-Клеръ, сжимая его руку, — молись!
— Не желаете ли вы пригласить священника? — предложилъ докторъ.
Сентъ-Клеръ нетерпѣливо покачалъ головой и обратился еще настойчивѣе къ Тому: — „Молись“!
И Томъ сталъ молиться отъ всего сердца, со всей силою своей вѣры, молиться за отходящую душу, которая такъ печально глядѣла изъ этихъ большихъ скорбныхъ голубыхъ глазъ. Онъ молился, обливаясь слезами, рыдая.
Когда Томъ пересталъ говорить, Сентъ-Клеръ взялъ его за руку, пристально посмотрѣлъ на него, но не сказалъ ни слова. Онъ закрылъ глаза, но не выпускалъ руки Тома: въ преддверіи вѣчности черная и бѣлая рука сжимали другъ друга, какъ равныя. По временамъ онъ повторялъ прерывающимся шопотомъ: — Вспомни Іисусе благій… чтобы не погибнуть мнѣ въ тотъ страшный день…
Очевидно, ему вспоминались слова, которыя онъ пѣлъ въ этотъ вечеръ, слова мольбы, обращенныя къ безконечному милосердію. Губы его шевелились, произнося отдѣльныя строфы гимна.
— Онъ бредитъ, душа его томится, — замѣтилъ докторъ.
— Нѣтъ, она возвращается домой, наконецъ, наконецъ-то, — произнесъ Сентъ-Клеръ твердымъ голосомъ.
Усиліе, съ которымъ онъ проговорилъ эти слова, истощило его. Мертвенная блѣдность покрыла лицо его; но съ тѣмъ вмѣстѣ на него снизошло чудное выраженіе покоя, какое бываетъ у засыпающаго, усталаго ребенка.
Такъ пролежалъ онъ нѣсколько минутъ. Они видѣли, что смерть уже наложила на него свою могучую руку.
Передъ тѣмъ, какъ испустить послѣднее дыханіе, онъ открылъ глаза, засіявшіе радостью, какъ бы при видѣ любимаго человѣка, проговорилъ: — Мама! — и скончался.
больного зависит от их послушания и от соблюдения ими тишины.
Сент-Клер почти не мог говорить: он лежал с закрытыми глазами, но видно было, что его мучат тяжелые мысли. Через несколько минут он положил свою руку на руку Тома, стоявшего на коленях подле него и произнес. — Том, бедный мой!
— Что такое, масса? — спросил Том.
— Я умираю! — произнес Сент-Клер, сжимая его руку, — молись!
— Не желаете ли вы пригласить священника? — предложил доктор.
Сент-Клер нетерпеливо покачал головой и обратился еще настойчивее к Тому: — „Молись“!
И Том стал молиться от всего сердца, со всей силою своей веры, молиться за отходящую душу, которая так печально глядела из этих больших скорбных голубых глаз. Он молился, обливаясь слезами, рыдая.
Когда Том перестал говорить, Сент-Клер взял его за руку, пристально посмотрел на него, но не сказал ни слова. Он закрыл глаза, но не выпускал руки Тома: в преддверии вечности черная и белая рука сжимали друг друга, как равные. По временам он повторял прерывающимся шёпотом: — Вспомни Иисусе благий… чтобы не погибнуть мне в тот страшный день…
Очевидно, ему вспоминались слова, которые он пел в этот вечер, слова мольбы, обращенные к бесконечному милосердию. Губы его шевелились, произнося отдельные строфы гимна.
— Он бредит, душа его томится, — заметил доктор.
— Нет, она возвращается домой, наконец, наконец-то, — произнес Сент-Клер твердым голосом.
Усилие, с которым он проговорил эти слова, истощило его. Мертвенная бледность покрыла лицо его; но с тем вместе на него снизошло чудное выражение покоя, какое бывает у засыпающего, усталого ребенка.
Так пролежал он несколько минут. Они видели, что смерть уже наложила на него свою могучую руку.
Перед тем, как испустить последнее дыхание, он открыл глаза, засиявшие радостью, как бы при виде любимого человека, проговорил: — Мама! — и скончался.
