нуженъ твой проклятый методизмъ! Я говорю, ребята, затяните порядочную пѣсню, веселую, живѣй!
Одинъ изъ негровъ запѣлъ безсмысленную пѣсню, распространенную среди невольниковъ:
|
Масса видѣлъ, какъ звѣря я поймалъ, |
Пѣвецъ повидимому самъ сочинялъ слова обращая вниманіе исключительно на риѳму и не заботясь о смыслѣ: всѣ остальные подхватывали хоромъ припѣвъ:
|
Го! го! ребята, гей! |
Они пѣли громко, заставляя себя казаться веселыми; но никакой вопль отчаянія, никакія слова страстной мольбы не могли бы выразить такого глубокаго горя, какое слышалось въ этомъ дикомъ припѣвѣ. Казалось, бѣдное, нѣмое сердце запуганнаго, закованнаго въ цѣпи невольника нашло пріютъ въ святилищѣ мызыки, нашло въ этихъ нечленораздѣльныхъ звукахъ языкъ для молитвы Богу. Да, въ этихъ звукахъ была молитва, но Симонъ не слышалъ. Онъ слышалъ только, что ребята поютъ громко, и былъ доволенъ, что сумѣлъ подбодрить ихъ.
— Ну, милашка, — сказалъ онъ, обращаясь къ Эммелинѣ и положивъ руку ей на плечо, — вотъ мы сейчасъ и дома!
Когда Легри сердился и бранился Эммелина замирала отъ страха; но когда онъ дотрагивался до нея, когда онъ говорилъ съ ней, какъ въ эту минуту, ей хотѣлось, чтобы онъ лучше прибилъ ее. Онъ смотрѣлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, что вся душа ея переворачивалась, а по тѣлу пробѣгала дрожь. Она инстинктивно прижималась къ мулаткѣ, сидѣвшей рядомъ съ ней, какъ будто это была ея мать.
— Ты никогда не носила сережекъ? — спросилъ онъ, взявъ ее за ушко своими грубыми пальцами.
— Нѣтъ, масса! — отвѣчала Эммелина, дрожа и опуская голову.
— Ну, я тебѣ подарю пару сережекъ, когда мы пріѣдемъ домой, только будь умницей. Не бойся меня, я не буду заставлять тебя много работать. Тебѣ у меня хорошо будетъ, ты будешь жить барыней, только будь умница!
Легри напился до того, что сталъ очень милостивымъ. Какъ
нужен твой проклятый методизм! Я говорю, ребята, затяните порядочную песню, веселую, живей!
Один из негров запел бессмысленную песню, распространенную среди невольников:
|
Масса видел, как зверя я поймал, |
Певец по-видимому сам сочинял слова обращая внимание исключительно на рифму и не заботясь о смысле: все остальные подхватывали хором припев:
|
Го! го! ребята, гей! |
Они пели громко, заставляя себя казаться веселыми; но никакой вопль отчаяния, никакие слова страстной мольбы не могли бы выразить такого глубокого горя, какое слышалось в этом диком припеве. Казалось, бедное, немое сердце запуганного, закованного в цепи невольника нашло приют в святилище мызыки, нашло в этих нечленораздельных звуках язык для молитвы Богу. Да, в этих звуках была молитва, но Симон не слышал. Он слышал только, что ребята поют громко, и был доволен, что сумел подбодрить их.
— Ну, милашка, — сказал он, обращаясь к Эммелине и положив руку ей на плечо, — вот мы сейчас и дома!
Когда Легри сердился и бранился Эммелина замирала от страха; но когда он дотрагивался до неё, когда он говорил с ней, как в эту минуту, ей хотелось, чтобы он лучше прибил ее. Он смотрел на нее с таким выражением, что вся душа её переворачивалась, а по телу пробегала дрожь. Она инстинктивно прижималась к мулатке, сидевшей рядом с ней, как будто это была её мать.
— Ты никогда не носила сережек? — спросил он, взяв ее за ушко своими грубыми пальцами.
— Нет, масса! — отвечала Эммелина, дрожа и опуская голову.
— Ну, я тебе подарю пару сережек, когда мы приедем домой, только будь умницей. Не бойся меня, я не буду заставлять тебя много работать. Тебе у меня хорошо будет, ты будешь жить барыней, только будь умница!
Легри напился до того, что стал очень милостивым. Как
