ворила съ Элизой объ ея мальчикѣ, я объясняла ей, что, какъ мать — христіанка, она обязана заботиться о немъ, молиться за него, и воспитать изъ него христіанина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его съ нею, продашь его тѣло и душу невѣрующему, безнравственному человѣку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денегъ? Я говорила ей, что одна человѣческая душа стоитъ дороже, чѣмъ всѣ деньги на свѣтѣ; а какъ же она будетъ мнѣ вѣрить, когда увидитъ, что мы продаемъ ея ребенка? Продаемъ его, быть можетъ, на вѣрную гибель и тѣла, и души!
— Мнѣ очень жаль, Эмили, что ты такъ относишься къ этому, очень жаль, — сказалъ мистеръ Шельби — и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполнѣ раздѣлять ихъ; но, повторяю тебѣ самымъ рѣшительнымъ образомъ, теперь уже ничего нельзя перемѣнить, я не могу иначе устроить своихъ дѣлъ. Я не хотѣлъ говорить тебѣ, Эмилія, но у меня нѣтъ другого исхода, какъ продать этихъ двухъ, или продать все. Понимаешь? Или эти двое уйдутъ, или всѣ. Моя закладная попала въ руки Гэлея и, если я не расплачусь съ нимъ теперь же, онъ все заберетъ. Я копилъ, собиралъ по крохамъ, занималъ, гдѣ могъ, чуть не просилъ Христа ради, но для покрытія долга не хватало именно той суммы, какую онъ давалъ за этихъ двухъ, и мнѣ пришлось отдать ихъ — Гэлею понравился мальчикъ; онъ соглашался покончить дѣло только съ этимъ условіемъ, не иначе. Тебя такъ пугаетъ, что я ихъ продалъ, развѣ лучше было бы, если бы я продалъ всѣхъ?
Миссисъ Шельби стояла, какъ ошеломленная. Потомъ повернувшись къ своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.
— Проклятіе Божіе лежитъ на рабствѣ! Гадкое, гадкое проклятое учрежденіе! Проклятіе для господина, проклятіе и для раба! Я была безумна, когда воображала, что изъ такого страшнаго зла можно сдѣлать что нибудь хорошее! Это грѣхъ владѣть хоть однімъ невольникомъ при нашихъ законахъ. Я всегда это думала, когда была дѣвочкой, а особенно съ тѣхъ поръ какъ присоединилась къ церкви, но я думала, что заботливостью, добротой ученьемъ я сдѣлаю своихъ невольниковъ болѣе счастливыми, чѣмъ свободные люди. Какая я была глупая!
— Полно, жена, ты, кажется становишься настоящей аболиціонистской
— Аболиціонистской! Пусть бы они узнали о невольничествѣ все, что я знаю, торца бы они могли говорить! Имъ нечему
ворила с Элизой об её мальчике, я объясняла ей, что, как мать — христианка, она обязана заботиться о нём, молиться за него, и воспитать из него христианина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его с нею, продашь его тело и душу неверующему, безнравственному человеку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денег? Я говорила ей, что одна человеческая душа стоит дороже, чем все деньги на свете; а как же она будет мне верить, когда увидит, что мы продаем её ребенка? Продаем его, быть может, на верную гибель и тела, и души!
— Мне очень жаль, Эмили, что ты так относишься к этому, очень жаль, — сказал мистер Шельби — и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполне разделять их; но, повторяю тебе самым решительным образом, теперь уже ничего нельзя переменить, я не могу иначе устроить своих дел. Я не хотел говорить тебе, Эмилия, но у меня нет другого исхода, как продать этих двух, или продать всё. Понимаешь? Или эти двое уйдут, или все. Моя закладная попала в руки Гэлея и, если я не расплачусь с ним теперь же, он всё заберет. Я копил, собирал по крохам, занимал, где мог, чуть не просил Христа ради, но для покрытия долга не хватало именно той суммы, какую он давал за этих двух, и мне пришлось отдать их — Гэлею понравился мальчик; он соглашался покончить дело только с этим условием, не иначе. Тебя так пугает, что я их продал, разве лучше было бы, если бы я продал всех?
Миссис Шельби стояла, как ошеломленная. Потом повернувшись к своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.
— Проклятие Божие лежит на рабстве! Гадкое, гадкое проклятое учреждение! Проклятие для господина, проклятие и для раба! Я была безумна, когда воображала, что из такого страшного зла можно сделать что-нибудь хорошее! Это грех владеть хоть одним невольником при наших законах. Я всегда это думала, когда была девочкой, а особенно с тех пор как присоединилась к церкви, но я думала, что заботливостью, добротой ученьем я сделаю своих невольников более счастливыми, чем свободные люди. Какая я была глупая!
— Полно, жена, ты, кажется становишься настоящей аболиционистской
— Аболиционистской! Пусть бы они узнали о невольничестве всё, что я знаю, торца бы они могли говорить! Им нечему
