была зарѣзана еще два дня тому назадъ, и окорока уже коптились.
Убирая хлѣвъ и задавая кормъ послѣднимъ „пассажирамъ“, которыхъ офицерскій кокъ (поваръ), по усиленной просьбѣ Коноплева собирался зарѣзать попозже. Коноплевъ былъ очень взволнованъ и огорченъ и старался не смотрѣть на своего любимца и ученика, встрѣтившаго его, по обыкновенію, приподнявшись на заднія лапы съ нѣжнымъ похрюкиваніемъ веселаго, беззаботнаго боровка, не подозрѣвающаго о страшной близости смертнаго часа.
Судьба „Васьки“ должна была рѣшиться въ восемь часовъ утра, какъ только встанетъ веселый и жизнерадостный мичманъ Петровскій, завѣдующій хозяйствомъ каютъ-компаніи. Но надежды на него были слабы.
По крайней мѣрѣ, отвѣтъ кока, передъ которымъ горячо предстательствовалъ за „Ваську” Коноплевъ еще вчера, обѣщая, между прочимъ, пьяницѣ-повару угостить его на берегу въ полное удовольствіе ромомъ или аракой (чего только пожелаетъ), былъ не особенно утѣшительный. Кокъ, правда, обѣщалъ не рѣзать поросятъ, пока не встанетъ мичманъ, и похлопотать за боровка, но на успѣхъ не надѣялся.
— Главная причина, — говорилъ онъ — что надоѣли, господамъ консервы, и опять же праздникъ… И мичманъ хочетъ отличиться, чтобы обѣдъ былъ на славу, и чтобы всего было довольно… На поросятъ очень всѣ льстятся… Оно, точно, ежели съ кашей, то очень даже пріятно… И какую я ему причину дамъ
