нибудь другого мистическаго или религіознаго начала, а во имя начала раціональнаго и эмпирическаго.
Въ этомъ заключается глубочайшее философское и психологическое противорѣчіе, тяготѣющее надъ интеллигенціей. Она отрицаетъ міръ во имя міра и тѣмъ самымъ не служить ни міру, ни Богу. Правда, въ русской литературѣ съ легкой руки, главнымъ образомъ, Владиміра Соловьева установилась своего рода легенда о религіозности русской интеллигенціи. Это въ сущности—примѣненіе къ русской интеллигенціи того-же самаго воззрѣнія,—на мой взглядъ поверхностнаго и не выдерживающаго критики,—которое привело Соловьева къ его извѣстной реабилитаціи, съ точки зрѣнія христіанской и религіозной, противорелигіозныхъ мыслителей. Разница только въ томъ, что западно-европейскій позитивизмъ и раціонализмъ XIX в. не въ такой полной мѣрѣ чуждъ религіозной идеи, какъ тотъ русскій позитивизмъ и раціонализмъ XIX в., которымъ вспоена вся наша интеллигенція.
Весь недавно очерченный максимализмъ русской интеллигенціи, формально роднящій ее съ образомъ ибсеновскаго Бранда („все или ничего!“), запечатлѣнъ указаннымъ выше противорѣчіемъ, и оно вовсе не носитъ отвлеченнаго характера: его жизненный смыслъ пронизываетъ всю дѣятельность интеллигенціи, объясняетъ всѣ ея политическія перипетіи.
Говорятъ, что анархизмъ и соціализмъ русской интеллигенціи есть своего рода религія. Именно въ вышеуказанномъ максимализмѣ было открыто присутствіе религіознаго начала. Далѣе говорятъ, что анархизмъ и соціализмъ суть лишь особыя формы идивидуализма и такъ же, какъ послѣдній, стремятся къ наибольшей полнотѣ и красотѣ индивидуальной жизни, и въ этомъ, говорятъ, ихъ религіозное содержаніе. Во всѣхъ этихъ и подобныхъ указаніяхъ религія понимается совершенно формально и безъидейно.
Послѣ христіанства, которое учитъ не только подчиненію, но и любви къ Богу, основнымъ неотъемлемымъ элементомъ всякой религіи должна быть, не можетъ не быть, вѣра въ спасительную силу и рѣшающее значеніе личнаго творчества, или, вѣрнѣе, личнаго подвига, осуществляемаго въ согласіи съ
нибудь другого мистического или религиозного начала, а во имя начала рационального и эмпирического.
В этом заключается глубочайшее философское и психологическое противоречие, тяготеющее над интеллигенцией. Она отрицает мир во имя мира и тем самым не служить ни миру, ни Богу. Правда, в русской литературе с лёгкой руки, главным образом, Владимира Соловьёва установилась своего рода легенда о религиозности русской интеллигенции. Это в сущности — применение к русской интеллигенции того же самого воззрения, — на мой взгляд поверхностного и не выдерживающего критики, — которое привело Соловьёва к его известной реабилитации, с точки зрения христианской и религиозной, противорелигиозных мыслителей. Разница только в том, что западно-европейский позитивизм и рационализм XIX в. не в такой полной мере чужд религиозной идеи, как тот русский позитивизм и рационализм XIX в., которым вспоена вся наша интеллигенция.
Весь недавно очерченный максимализм русской интеллигенции, формально роднящий её с образом ибсеновского Бранда («всё или ничего!»), запечатлён указанным выше противоречием, и оно вовсе не носит отвлечённого характера: его жизненный смысл пронизывает всю деятельность интеллигенции, объясняет все её политические перипетии.
Говорят, что анархизм и социализм русской интеллигенции есть своего рода религия. Именно в вышеуказанном максимализме было открыто присутствие религиозного начала. Далее говорят, что анархизм и социализм суть лишь особые формы индивидуализма и так же, как последний, стремятся к наибольшей полноте и красоте индивидуальной жизни, и в этом, говорят, их религиозное содержание. Во всех этих и подобных указаниях религия понимается совершенно формально и безыдейно.
После христианства, которое учит не только подчинению, но и любви к Богу, основным неотъемлемым элементом всякой религии должна быть, не может не быть, вера в спасительную силу и решающее значение личного творчества, или, вернее, личного подвига, осуществляемого в согласии с
