гіозности безъ ея содержанія. „Это противорѣчіе, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному матеріализмомъ и позитивизмомъ радикализму. Но ни надъ одной живой исторической силой оно не тяготѣло и не тяготѣетъ въ такой мѣрѣ, какъ надъ русской интеллигенціей. Радикализмъ или максимализмъ можетъ находить себѣ оправданіе только въ религіозной идеѣ, въ поклоненіи и служеніи какому-нибудь высшему началу. Во-первыхъ, религіозная идея способна смягчать углы такого радикализма, его жесткость и жестокость.
Но кромѣ того, и это самое важное, религіозный радикализмъ апеллируетъ къ внутреннему существу человѣка, ибо съ религіозной точки зрѣнія проблема внѣшняго устроенія жизни есть нѣчто второстепенное. Поэтому какъ бы рѣшительно ни ставилъ религіозный радикализмъ политическую и соціальную проблему, онъ не можетъ не видѣть въ ней проблемы воспитанія человѣка. Пусть воспитаніе это совершается путемъ непосредственнаго общенія человѣка съ Богомъ, путемъ, такъ сказать, надчеловѣческимъ, но все-таки это есть воспитаніе и совершенствованіе человѣка, обращающееся къ нему самому, къ его внутреннимъ силамъ, къ его чувству отвѣтственности.
Наоборотъ, безрелигіозный максимализмъ, въ какой бы то ни было формѣ, отметаетъ проблему воспитанія въ политикѣ и въ соціальномъ строительствѣ, замѣняя его внѣшнимъ устроеніемъ жизни.
Говоря о томъ, что русская интеллигенція идейно отрицала или отрицаетъ личный подвигъ и личную отвѣтственность, мы, повидимому, приходимъ въ противорѣчіе со всей фактической исторіей служенія интеллигенціи народу, съ фактами героизма, подвижничества и самоотверженія, которыми отмѣчено это служеніе. Но нужно понять, что фактическое упражненіе самоотверженности не означаетъ вовсе признанія идеи личной отвѣтственности, какъ начала, управляющаго личной и общественной жизнью. Когда интеллигентъ размышлялъ о своемъ долгѣ передъ народомъ, онъ никогда не додумывался до того, что выражающаяся въ началѣ долга идея личной отвѣтственности должна быть адресована не только къ нему, интеллигенту, но и къ народу, т.-е. ко всякому лицу, независимо отъ
гиозности без её содержания. Это противоречие, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному материализмом и позитивизмом радикализму. Но ни над одной живой исторической силой оно не тяготело и не тяготеет в такой мере, как над русской интеллигенцией. Радикализм или максимализм может находить себе оправдание только в религиозной идее, в поклонении и служении какому-нибудь высшему началу. Во-первых, религиозная идея способна смягчать углы такого радикализма, его жёсткость и жестокость.
Но кроме того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, ибо с религиозной точки зрения проблема внешнего устроения жизни есть нечто второстепенное. Поэтому как бы решительно ни ставил религиозный радикализм политическую и социальную проблему, он не может не видеть в ней проблемы воспитания человека. Пусть воспитание это совершается путём непосредственного общения человека с Богом, путём, так сказать, надчеловеческим, но всё-таки это есть воспитание и совершенствование человека, обращающееся к нему самому, к его внутренним силам, к его чувству ответственности.
Наоборот, безрелигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним устроением жизни.
Говоря о том, что русская интеллигенция идейно отрицала или отрицает личный подвиг и личную ответственность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей фактической историей служения интеллигенции народу, с фактами героизма, подвижничества и самоотвержения, которыми отмечено это служение. Но нужно понять, что фактическое упражнение самоотверженности не означает вовсе признания идеи личной ответственности, как начала, управляющего личной и общественной жизнью. Когда интеллигент размышлял о своём долге перед народом, он никогда не додумывался до того, что выражающаяся в начале долга идея личной ответственности должна быть адресована не только к нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко всякому лицу, независимо от
