Въ первый разъ посѣтивъ въ этомъ году Вильно, онъ описывалъ пребываніе тамъ мрачными красками (стр. 42, 43): «не зналъ я, какая жалкая рознь въ понятіяхъ господствуетъ среди насъ. Obstupuі. Одни, съ крестомъ въ рукахъ, отгоняютъ въ адъ всякій раціонализмъ, всѣ научные розыски называютъ дѣломъ сатанинской гордости. Другіе, произнося слова прогресса и братства, плюютъ на вѣру, на преданія, на все что дорого и свято... Христово имя у всѣхъ на устахъ, но христовой любви къ людямъ, ей-богу, я не примѣтилъ. Люди сами по себѣ прекрасные взаимно чернятъ и облыгаютъ себя. Благодаря моей молчаливой фигурѣ, я могъ выслушивать все и съ iезуитской улыбкой какъ будто поддакивалъ всему, но возвращаясь вечеромъ домой, я иногда плакалъ. Я имѣлъ намѣреніе поселиться въ Вильнѣ; но теперь вижу, что если бы умственно я при этомъ и выигралъ, то сердце высохло бы какъ прахъ. Я не гожусь въ діалектики»... Однако необходимость заставила его переѣхать въ Вильно, поселиться среди тѣхъ спорщиковъ и крикуновъ, между враждовавшими партіями, въ атмосферѣ насыщенной сплетнями (стр. 62, 67). Здѣсь, находясь на самой аренѣ борьбы между враждующими понятіями, а вдобавокъ сломленный и разстроенный болѣзнью, Кондратовичъ не въ силахъ былъ отогнать сомнѣній, вкрадывавшихся въ его душу. Въ 1859 г. онъ писалъ Хенцинскому (Крашевскій 172): «я пришелъ къ полному равновѣсію между сердцемъ и разумомъ, а это значитъ, что у меня не осталось ни того, ни другого». Но тутъ же онъ признается, что не можетъ освоиться съ состояніемъ «разсудочнаго безвѣрія», которое для него было равнозначуще съ оцѣпенепіемъ и утратой всякаго стимула къ творчеству. Передъ лицомъ смерти вѣра возвращается и поэтъ, снова одушевленный ею, пишетъ въ 1861 г., въ Борейковщизнѣ, одно изъ тѣхъ произведеній, которыя относятся къ періоду его болѣзни и агоніи ― «Cupio dissolvi»; въ этомъ стихотвореніи раскрывается душа поэта и Сыро-
