латы и просмоленные наружные дождевики, но эта одежда не спасаетъ ихъ отъ мокроты. Брызги волнъ непрерывно обдаютъ ихъ. Многихъ, особенно молодыхъ матросовъ, укачало и наверху, и они стоятъ блѣдные, какъ смерть.
Не слышно, какъ обыкновенно, ни шутки, ни смѣха.
Только изрѣдка кто-нибудь замѣтитъ:
— Ишь ты каторжный какой вѣтеръ...
— Штурма настоящая...
Молодой матросикъ изъ первогодковъ, ошалѣлый отъ страха, обращается къ пожилому матросу и спрашиваетъ:
— А что, Митричъ, потопнуть нельзя притакой страсти?
«Митричъ», здоровенный, коренастый матросъ и, судя по сизому носу, отчаянный пьяница, отвѣчаетъ грубоватымъ голосомъ:
— Деревня ты какъ есть глупая!.. Потопнуть?! И не такія штурмы бываютъ, а корабли не тонутъ. «Конвертъ» нашъ, не бойсь, крѣпокъ... И опять же капитанъ у насъ башковатый... твердо свое дѣло понимаетъ... Погляди, какой онъ стоитъ... Нешто стоялъ бы онъ такъ, если бъ опаска была...
Молодой матросикъ, стоявшій у гротъ-мачты, смотритъ на мостикъ, гдѣ стоитъ капитанъ, и нѣсколько успокаивается.
— Богъ -то его люблитъ, братцы, за евойную доброту къ мотросу и не попустить! вставилъ кто-то.
— То-то оно и есть! подтвердилъ Митричъ и послѣ минуты молчанія прибавилъ, обращаясь ко всѣмъ:—Давечь, въ ночь, какъ рифы брали, боцманъ хотѣлъ было искровянить одного матроса... Уже разъ звѣзданулъ... А около ардимаринъ случись... Не моги, говоритъ, Ѳедотовъ, забиждать матроса, потому, говоритъ, такой приказъ капитанскій вышелъ, чтобы рукамъ воли не давать.
— Что же боцманъ?
— Извѣстно, оставилъ... Но только опосля все-таки начистилъ матросику зубы... Знаетъ, дьяволъ, что матросъ
