хорошо, Владиміръ Николаичъ! раздраженно говорилъ батюшка.
— Честное слово, батюшка, я и не думалъ издѣваться... Я самъ вчера страдалъ... Я понимаю...
Но батюшка застоналъ, и Володя вышелъ изъ каюты.
Въ палубѣ почти не видно было лежащихъматросовъ, и лица у всѣхъ не были блѣдныя, какъ вчера.
— Ну а ты, Рябовъ, какъ, братъ, сегодня? окликнулъ Ашанинъ Ворсуньку, выходившаго изъ каюты артиллериста.
— А, вы ужъ изволили встать?.. Ая только что хотѣлъ васъ побудить... Да какъ же, баринъ, у васъ сапоги не чищены... и платье тоже... Я утромъ рано заходилъ, такъ боялся обезпокоить... И попъ стонетъ...
— Не бѣда... Ты лучше скажи: рветъ тебя съ души, какъ ты вчера говорилъ, или нѣтъ?
— Самую малость, баринъ...
— Меня нисколько, братъ! весело говорилъ Володя.
— Дай вамъ Богъ... Богъ-дастъ, и у меня отойдетъ... Сегодня по крайности хоть на свѣтъ Божій глядѣть можно а вчера...
— Вчера, братъ, и меня укачало... Хотѣлъ вовсе службу бросать! засмѣялся Володя.
— Уйтить только некуда, баринъ... Кругомъ море...
Володя вошелъ въ гардемаринскую каюту. Тамъ уже пили чай.
— Ну, что, Ашанинъ, ожили? встрѣтили его со всѣхъ сторонъ вопросами молодые люди.
— Ожилъ, а вы, господа, какъ?
— Вчера всѣ, какъ есть, въ лоскъ лежали! замѣтилъ курчавый, красивый брюнетъ Иволгинъ.
— И собирались въ отставку?
— Собирались! разсмѣялся Иволгинъ. — Развѣ и вы тоже?
— Я сбѣжать даже сбирался.