Онъ вдругъ потерялъ свою ночнуютаинственность, словно бы сдѣлался меньше, и, казалось, пошелъ быстрѣе. Паруса, мачты, орудія, снасти, человѣческія фигуры, словомъ все, что ночью имѣло какой-то фантастически-неопредѣленный видъ и увеличивалось въ размѣрахъ, теперь мгновенно, словно бы освободившись отъ волшебныхъ чаръ ночи, вырѣзывалось на прозрачномъ воздухѣ ясными и рельефными формами и очертаніями. Казавшіеся ночью какими-то темными крыльями гигантской птицы, паруса рѣзали глазъ своею бѣлизною, и паутина снастей отчетливо выдѣлялась каждою веревкой.
На верхней палубѣ, на которой спали на разостланныхъ тюфячкахъ матросы, занимая все ея пространство отъ мостика и до бака, вырисовывались сотни красныхъ загорѣлыхъ, грубоватыхъ и добродушныхъ лицъ, покрытыхъ маслянымъ налетомъ. Имъ сладко спалось на воздухѣ подъ освѣжительнымъ дыханіемъ благодатнаго вѣтерка. Раздавался дружный храпъ на всѣ лады.
И почти всѣ офицеры и гардемарины спали на ютѣ въ подвѣшенныхъ койкахъ. Спать въ душныхъ каютахъ было томительно.
Бодрствовали только вахтенный офицеръ, гардемаринъ на бакѣ да матросы вахтеннаго отдѣленія.
Дремавшіе до восхода солнца у своихъ снастей или коротавшіе вахту, внимая тихой сказкѣ, которую разсказывалъ какой-нибудь сказочникъ-матросъ, матросы теперь, при наступленіи утра, оживились и чаще стали ходить на бакъ покурить и полясничать. Пріятный, острый дымокъ махорки носился на бакѣ. И разговоры стали громче. И свѣжій, молодой голосъ вахтеннаго мичмана Лопатина какъ- то веселѣе прозвучалъ въ воздухѣ, когда онъ крикнулъ:
— Впередъ смотрѣть!
И самъ онъ бодрѣе зашагалъ по мостику, то и дѣло останавливаясь, чтобы взглянуть на выплывающее солнце. Онъ вдыхалъ полною грудью этотъ чудный, насыщенный
