то онъ поневолѣ находился въ затрудненіи; кого пускать и кого не пускать. Всѣ присѣдали, кланялись, сюсюкали, дѣлали умильныя рожии необыкновенноласково говорили: «Люсіанъ, люсіанъ, холосій люсіанъ!» и не прошло и пяти минуть, какъ вся палуба корвета была запружена китайцами всевозможныхъ профессій. Тутъ были и торговцы съ разнообразною «китайщиной», уже разложившіе свои товары и на палубѣ и въ каютъ-компаніи, и портные, и шапочники, и комиссіонеры, и прачки, и живописцы съ картинами, и мозольные операторы... Они шмыгали наверху, пробирались внизъ, заглядывали въ каюты. Каждый что-нибудь да предлагалъ, суя въ руки удостовѣренія и тыча въ глаза образчики своихъ искусствъ.
Среди матросовъ ходило нѣсколько китайцевъ съ русскими фуражками и форменными матросскими рубахами и выкрикивали:
— Фуляски... любахи... люсіанъ!
— Эка длиннокосые... По-нашему брешутъ! смѣялись матросы и трогали китайцевъ за косы.
— Настоящая, братцы?
— Настоящая...
— Желторожіе какіе... И глаза у ихъ узкіе... И шельмоватый народъ должно-быть...
— Вороватый народъ! подтвердилъ кто-то изъ матросовъ, ходившій въ кругосвѣтное плаваніе и знакомый съ китайцами...
— Всякіе между ими есть, надо полагать! вставилъ Бастрюковъ, которому было не по сердцу огульное обвиненіе.
Матросы осматривали фуражки и рубахи съ тою придирчивою внимательностью, съ какою обыкновенно осматриваіотъ вещи простолюдины, у которыхъ копейки на счету.
— Ничего себѣ... крѣпко сшито. По чемъ продаешь фуражку, землячокъ, а? обращались къ плутоватому торговцу.
