дать нашу робость, а во-вторыхъ каждый офицеръ и казакъ понимали, что мы боимся японцевъ, бѣжимъ цѣлымъ полкомъ передъ звукомъ ихъ имени, подобно тому, какъ бѣжала застава Абсеитова. Но отступленіе въ Каучепфузу было только прелюдіей позора, только цвѣточками, ягодки которыхъ я проглотилъ въ слѣдующіе дни.
16 іюня прошло спокойно. Насколько помню, мы пытались получить какія нибудь свѣдѣнія изъ штаба В. отряда, принимая усиленныя мѣры связи съ телеграфной станціей, но ничего не добились и оставались въ полномъ невѣдѣніи о происходившемъ на фронтѣ отряда; сами мы о японцахъ не знали ничего, потому что, уходя назадъ, бросили соприкосновеніе съ противникомъ, выставивъ заставу только въ ближайшей деревнѣ Сандіаза. Думаю, что японцы не заняли окрестности Мади, такъ какъ ихъ не было тамъ и 22 іюня. Непосредственно за нами стоялъ Верхнеудинскій полкъ въ д. Тхазелинъ, подъ начальствомъ полковника Перевалова, и не помню сколько то стрѣлковъ.
Въ ночь съ 16 на 17 іюня я проснулся во второмъ часу ночи и увидѣлъ Абадзіева вполнѣ одѣтымъ и читающимъ сообщеніе Перевалова: объ отхожденіи стрѣлковъ къ д. Саматунъ (24 версты сѣвернѣе д. Тхазелинъ), объ оставленіи В. отрядомъ Хояна. Говорилось, что Верхнеудинцы посѣдланы и въ полной готовности (конечно къ отступленію). Было ясно, что вообще въ тылу насъ происходитъ нѣчто въ родѣ паники. Конечно, въ случаѣ занятія японцами Хояна и долины, отходящей отъ него на д. Тинтей и д. Мади, ихъ наступленіе на западъ угрожало тылу частей группировавшихся около Тхазелина, отрѣзывая ихъ кратчайшій путь на Ляньдясань, но оставались дороги на сѣверо-западъ. Абадзіевъ съ разсвѣтомъ увелъ полкъ въ Тхазелинъ. Отговаривать его не стоило, ибо онъ видѣлъ себя окруженнымъ японцами и на всѣ мои доводы отвѣчалъ: „ты ни за что не отвѣчаешь, а я отвѣчаю за полкъ, за знамя, которое теперь при мнѣ“. Несчастный не понималъ, что если бы его знамя было теперь въ обозѣ, то онъ безпокоился бы еще больше, ибо мы не знали гдѣ находился обозъ, и отошелъ ли онъ къ Ляньдясань.
