ной силы въ матеріальномъ и духовномъ отношеніяхъ, какъ лѣтомъ 1905 г., когда, неожиданно для дѣйствующихъ войскъ, кои были увѣрены въ неудачѣ переговоровъ въ Портсмутѣ и горячо желали этой неудачи, былъ заключенъ миръ, необходимый для внутреннихъ дѣлъ Россіи, но памятный для арміи“.
Поставивъ себя на такой пьедесталъ неуязвимости, ибо можно ли обвинять въ проигрышѣ кампаніи полководца, въ распоряженіи котораго никогда не было достаточно силъ, а когда онѣ явились, то ему приказали не сражаться, авторъ обращается къ сердцу многострадальныхъ учениковъ своихъ и говоритъ, что прежде всего виновенъ онъ самъ — ихъ старшій начальникъ. Какое смиреніе, какое самопожертвованіе! Пріемъ довольно дипломатическій и, отдаю ему справедливость, вѣрный: русское сердце мягко и всегда готово простить кающагося, а въ особенности такого, кто даже имѣетъ законное основаніе не каяться. Но въ чемъ же вина, въ которой такъ великодушно сознается г. Куропаткинъ? а въ томъ, видите ли, что „ему не удалось исправить духовные и матеріальные недочеты ввѣренныхъ ему войскъ и еще шире воспользоваться ихъ несравненными сильными сторонами“.
Допустимъ, что исправить рутину во время войны уже поздно, допустимъ, что она засѣла такъ глубоко, что въ шестилѣтній предшествовавшій войнѣ періодъ портфёльства надъ арміей, ее тоже нельзя было выбить, ибо вѣдь нельзя же не считаться съ тѣмъ фактомъ, что командующій и главнокомандующій арміей не могъ не знать и не видѣть ея недочетовъ, какъ бывшій военный министръ; допустимъ, наконецъ, что злу той же рутины нельзя было противопоставить то хорошее, что было въ арміи, ибо рутина была слишкомъ сильна; но все это относится и касается боевого матеріала, который, будь онъ плохой, хорошій или отличный, долженъ еще быть эксплоатированъ командною властью.
Исторія поучаетъ насъ, что Піемонтская армія французовъ 1796 г. представляла изъ себя весьма несовершенный матеріалъ, но прибылъ Бонапартъ, и армія переродилась въ нѣсколько дней; Суворовъ много разъ побѣдоносно водилъ
