всѣ издѣвательства и жестокости производили на меня слабое впечатлѣніе. Не берусь судить о томъ, какъ долженъ чувствовать себя интеллигентный человѣкъ, посаженный въ темный каменный ящикъ, за дѣйствительно совершенное имъ преступленіе, но мнѣ кажется, что, если бы я даже чувствовалъ за собой какую либо вину, то при такомъ способѣ воздѣйствія, у меня не появилось бы раскаянія.
У меня было только одно чувство: бѣшеная, непримиримая злоба къ моимъ мучителямъ, и мысль, что они могутъ восторжествовать надо мной приводила меня въ отчаяніе. Вѣроятно, это чувство, въ связи съ моимъ нервнымъ состояніемъ, дало поводъ тѣмъ многимъ моимъ вспышкамъ и выходкамъ, которыя теперь, оглядываясь на прошлое, я не могу оправдать при всемъ желаніи, такъ какъ иногда онѣ носили совершенно мальчишескій характеръ.
Слава Богу, я былъ снабженъ теплымъ платьемъ, постелью и продуктами, которыхъ при экономномъ расходованіи, мнѣ должно было хватить на 2—3 недѣли. Въ данный моментъ это было самымъ главнымъ, такъ какъ я уже зналъ по опыту, что голодъ и холодъ сильно понижаютъ моральную сопротивляемость.
Съ момента прихода въ камеру № 24, я твердо рѣшилъ заставить себя ѣсть тюремную пищу, и какъ можно экономнѣе расходовать масло, сахаръ, сало и копченую колбасу. Все это я завязалъ въ два носовыхъ платка и помѣстилъ между оконными рамами. Скоропортящіеся продукты я разрѣшилъ себѣ ѣсть.
Такимъ образомъ я приготовился къ „затяжной осадѣ“.
Опять начались перестукиванія съ сосѣдями сверху и сбоку. Два, три раза въ день гимнастика по системѣ Миллера, и испуганное лицо надзирателя, въ форточкѣ, когда при внезапномъ освѣщеніи камеры, выступала вдругъ моя фигура во время какого нибудь головоломнаго упражненія.
— „Вы чего это такого дѣлаете тутъ гражданинъ?“ — спрашивалъ въ такихъ случаяхъ надзиратель Семеновъ.
— „Не мѣшайте, товарищъ Семеновъ. Мэнсъ сана инъ корпорэ сано“.
