прасно упираетесь. У насъ противъ васъ имѣются неопровержимыя данныя. Я вамъ отъ всего сердца совѣтую сознаться. Подумайте о вашей несчастной семьѣ.“
Послѣдній мой допросъ у Илларіонова, происшедшій недѣлю спустя послѣ только что описаннаго, ознаменовался коммическимъ эпизодомъ.
Послѣ всевозможныхъ устрашающихъ вопросовъ Илларіоновъ, разсматривая написанный мною перечень моихъ „знакомыхъ“, сказалъ: „Вы гражданинъ, Седергольмъ, прекрасно понимаете, о какихъ именно знакомыхъ мы васъ спрашивали. Указанныя вами лица — это тѣ, съ которыми вы встрѣчались по оффиціальнымъ дѣламъ. Неужели за восемь мѣсяцевъ пребыванія въ Ленинградѣ у васъ не было никакихъ знакомыхъ, кромѣ дѣловыхъ, оффиціальныхъ? У васъ должны были сохраниться связи съ вашими прежними сослуживцами.“
На это я отвѣтилъ слѣдователю, что изъ моихъ сослуживцевъ, вѣроятно, очень мало осталось въ числѣ живыхъ, и эти немногіе уцѣлѣвшіе, при случайной встрѣчѣ со мной на улицѣ, избѣгали разговаривать со мной. Въ этотъ моментъ вспомнивъ моего бывшаго сослуживца Л., у котораго я обѣдалъ и который такъ удивилъ меня своимъ широкимъ образомъ жизни, мнѣ захотѣлось провѣрить мои догадки и я сказалъ:
„Впрочемъ, у одного изъ нихъ я одинъ разъ случайно былъ. Это Л.“ Илларіоновъ даже не потрудился записать названную мною фамилію и сейчасъ же перевелъ вопросы въ совершенно другую плоскость, видимо, не желая вызывать меня на подробности. Упоминаніе мною фамиліи Л. повлекло бы за собой и упоминаніе о моей встрѣчѣ съ польскимъ уполномоченнымъ Ч. и въ концѣ концовъ потребовало бы привлеченія къ процессу польскаго шпіонажа самого Л., что не входило въ разсчеты Чеки.
О дѣлѣ польскаго шпіонажа я слышалъ незадолго до моего ареста и кое-что зналъ объ этомъ перестукиваясь съ сосѣдями.
Утомленный глупыми и столь надоѣвшими вопросами слѣдователя, очень нервный благодаря начавшимся болямъ въ почкахъ, я сказалъ слѣдователю:
„Позвольте мнѣ ходить по комнатѣ, такъ мнѣ
