чая еженедѣльно передачу отъ жены, онъ со слезами на глазахъ говорилъ мнѣ: „Вотъ посылаютъ мнѣ молоко, масло и бѣлое мясо, а самимъ скоро будетъ нечего ѣсть“.
Но, вѣрный своему славянскому темпераменту, онъ иногда проникался совершенно непонятнымъ оптимизмомъ и надеждой на судьбу, и въ такіе моменты былъ очень живымъ, остроумнымъ и незамѣнимымъ собесѣдникомъ.
Съ перваго же дня нашего знакомства мы подружились и съ каждымъ днемъ наша дружба крѣпла. Мнѣ нравилась исключительная деликатность моего друга, никогда ни однимъ намекомъ не проявлявшаго любопытсва и не спрашившаго меня ни о причинахъ моего ареста, ни о подробностяхъ моей жизни въ Россіи.
Ежедневно насъ выпускали на прогулку на тюремномъ дворѣ и въ теченіе 15 минутъ мы наслаждались моціономъ, бѣгая по тротуару вдоль одной изъ сторонъ большого четыреугольнаго центральнаго тюремнаго двора. Съ нами вмѣстѣ гуляло одновременно еще нѣсколько заключенныхъ изъ сосѣднихъ съ нами камеръ и мы могли съ ними иногда разговаривать.
Среди этихъ заключенныхъ Чесноковъ встрѣтилъ однажды своего коллегу и эта встрѣча, впослѣдствіи, сыграла въ моей жизни благодѣтельную роль.
По другую сторону двора гулялъ часто арестованный польскій священникъ, прелатъ графъ Дмовскій и дважды я видѣлъ гулявшаго по центральному кругу, окруженному частоколомъ, англійскаго капитана Рейли, котораго, какъ говорили у насъ тогда, привезли изъ Москвы по очень крупному дѣлу, въ свизи съ арестомъ извѣстнаго Савинкова.
На слѣдъ капитана англійской службы Рейли, судьба дважды натолкнула меня въ тюрьмѣ въ разное время, и я не предполагалъ въ это время, что этому человѣку предстоитъ такой ужасный конецъ о которомъ я узналъ изъ газетъ въ 1927 году по возвращеніи на родину.
Въ первый же день пребыванія въ 4-мъ отдѣленіи я послалъ открытое письмо въ консульство, въ которомъ написалъ буквально слѣдующее:“ — Здоровъ, мнѣ разрѣшено получать передачу. Седерхольмъ“.
