назадъ, преподносились рабочей массѣ, какъ шедевръ дипломатическаго совѣтскаго искусства.
Судьбѣ было угодно, чтобы я — „интернаціональный шпіонъ“ сдѣлался невольнымъ зрителемъ всей этой комедіи протеста во время моего перевода изъ одной тюрьмы въ другую.
Когда я спросилъ конвойныхъ объ ихъ мнѣніи о демонстраціи, то полученный мною отвѣтъ, превзошелъ своимъ подлинно народнымъ остроуміемъ все до сихъ поръ мною слышанное въ тюрьмахъ. Привожу этотъ отвѣтъ съ нѣкоторыми цензурными измѣненіями.
Лѣниво зѣвнувъ и равнодушно сплевывая, старшій изъ конвойныхъ сказалъ: „Да что тамъ особеннаго? Когда собакѣ дѣлать нечего, такъ она себѣ… хвостъ лижетъ“.
Извозчикъ на козлахъ обернулся къ намъ, одобрительно захохоталъ и произнесъ: „Въ самую точку. Совершенно правильно, уважаемый товарищъ военнослужащій“.
Медленно проѣхавъ Знаменскую улицу, мы повернули налѣво по Шпалерной. Уже чувствовалась близость тюрьмы: попадались отдѣльныя группы заключенныхъ въ сопровожденіи конвоя, пронеслось нѣсколько автомобилей съ молодыми людьми въ зеленыхъ фуражкахъ — слѣдователи и уполноченные Чеки. Наконецъ, мы подъѣхали.
Расплатившись съ извозчикомъ, не преминувшимъ мнѣ сказать: „Счастливаго пути, вашъ сіясь“, — я вытащилъ съ помощью конвойныхъ свои вещи, и мы направились въ ворота, на которыхъ слѣдовало бы написать: „Оставь надежду навсегда“. Для громаднаго большинства входящихъ въ эти ворота, надежды на возвращеніе не было.
Мы вошли.
Я входилъ въ тюрьму уже опытнымъ и повидавшимъ виды „преступникомъ“.
Войдя въ ворота, мы миновали небольшой передній дворъ и черезъ парадную дверь вошли въ главный корпусъ тюрьмы. Нужно было подняться по
