Несмотря на это, мое положеніе было совершенно неопредѣленнымъ, такъ какъ офиціальной отмѣны моей высылки на Соловки не было, и я даже не могъ получить отвѣта отъ администраціи тюрьмы, за какимъ именно учрежденіемъ я числюсь.
Впослѣдствіи уже на волѣ, я узналъ, что какъ разъ въ это время обо мнѣ шли интенсивные переговоры между финляндскимъ правительствомъ и совѣтскимъ комиссаріатомъ иностранныхъ дѣлъ, и это послѣднее учрежденіе старалось добиться отъ Чеки перечисленія меня въ свое вѣдѣніе.
Еженедѣльно я получалъ передачу и имѣлъ получасовое свиданіе съ кѣмъ-либо изъ служащихъ нашего консульства. Ничего опредѣленнаго, утѣшительнаго о ведущихся переговорахъ мнѣ не сообщали, такъ какъ бесѣда съ моими соотечественниками всегда происходила подъ строжайшимъ контролемъ, и насъ разъединяли двѣ густыя рѣшетки, въ разстояніи одного метра одна отъ другой. По одну сторону рѣшетки, рядомъ со мной, стоялъ кто либо изъ чекистовъ и по другую сторону, рядомъ съ моимъ собесѣдникомъ, находился такой же непрошенный слушатель.
Но эти бесѣды съ моими соотечественниками доставляли мнѣ большую радость, такъ какъ мнѣ сообщали о жизни моей семьи, и я уже болѣе не боялся, что мою жену заманятъ въ совѣтскую западню.
Въ январѣ 1925 года, однажды вечеромъ, въ нашу камеру ввели старика, одѣтаго въ овчинный тулупъ, баранью шапку и валенки — обычный костюмъ русскаго крестьянина. Несмотря на скромную внѣшность, въ лицѣ старика было что-то, невольно заставлявшее обратить на него вниманіе. Когда онъ назвалъ свою фамилію камерному старостѣ, для внесенія въ списокъ, я сразу вспомилъ старика. Это былъ князь Николай Дмитріевичъ Голицынъ, послѣдній русскій премьеръ министръ царской эпохи. Одинъ изъ сыновей князя былъ моимъ товарищемъ по морскому кадетскому корпусу и сослуживцемъ по императорскому флоту. Пользуясь своимъ авторитетомъ тюремнаго старожила, мнѣ было не трудно раздобыть для стараго и больного князя, свободную койку, уговоривъ однаго молодого студента спать на полу. Князь
