лицомъ, испуганно вскрикнула. Смотря на меня расширенными отъ ужаса глазами, она схватила меня за руку и нервно спросила: „Что они хотять дѣлать? Вы видѣли? Они патроны вставили въ ружья.“ Какъ могъ, я успокоилъ бѣдное, испуганное, маленькое созданье, объяснивъ, что это „такъ полагается“ и что это очень хорошо, что винтовки на предохранительномъ взводѣ. Разговаривая съ дамой, я невольно обратилъ вниманіе, что изъ подъ разстегнутаго ворота, англійскаго пальто, виднѣлась приколотая овальная, миніатюрная брошь-фотографія ребенка лѣтъ 5—6. Сердце мое болѣзненно сжалось при мысли о моей собственной семьѣ.
„Женщины, — садись въ телѣгу! Телѣги впередъ! Заключенные не отставать!“
Конвойные солдаты заняли свои мѣста, а мы, по четыре человѣка въ рядъ, тронулись на дальній сѣверъ, на островъ „горя и слезъ“.
Накрапывалъ мелкій дождь. Въ сумеркахъ августовскаго вечера понуро шли обыватели совѣтскаго Петербурга, бросая на насъ испуганные взгляды. Мы подвигались довольно медленно, такъ какъ старикъ военный и два старыхъ священника не поспѣвали. Не доходя до Невскаго проспекта, на Знаменской улицѣ, начальникъ конвоя приказалъ намъ остановиться и окружавшіе насъ конвойные, взявшись за руки, образовали цѣпь. Трехъ стариковъ вывели изъ цѣпи и посадили въ телѣгу съ вещами. Мы опять двинулись впередъ, уже болѣе скорымъ шагомъ. Подойдя къ Николаевскому вокзалу, мы взяли влѣво отъ главнаго входа, прошли ворота и пошли вдоль полотна около одного километра, пока не пришли къ одиноко стоявшему на запасномъ пути вагону, окна котораго были забраны частными, желѣзными рѣшетками. Всѣхъ насъ ввели въ какой-то досчатый загонъ, безъ крыши, и у входа расположились конвойные. Загонъ былъ довольно просторный съ досчатымъ поломъ, и мы всѣ разсѣлись на нашихъ вещахъ въ ожиданіи дальнѣйшихъ приказаній. Рядомъ со мной опять оказалась та худенькая, маленькая дама, которую такъ испугали заряженныя ружья. Слѣва отъ меня сидѣлъ
