женныхъ, передъ тюремнымъ начальствомъ и проделывать въ такомъ видѣ гимнастическія упражненія. „Направо кругомъ! Поднять обѣ руки! Поднять лѣвую ногу! Держать пятку лѣвой ноги въ правой рукѣ! и т. д.[1].
Арестантъ перестаетъ быть человѣкомъ, въ которомъ допускается какое бы то ни было чувство самоуваженія. Онъ обращается въ вещь, въ номеръ такой-то, и съ нимъ обращаются какъ съ занумерованной вещью. Даже животное, подвергнутое цѣлые годы подобному обращенію, будетъ безповоротно испорчено; а, между тѣмъ, мы обращаемся такимъ образомъ съ человѣческими существами, которыя, нѣсколько лѣтъ спустя, должны будутъ обратиться въ полезныхъ членовъ общества. Если арестанту разрѣшаютъ прогулку, она не будетъ походить на прогулку другихъ людей. Его заставятъ маршировать въ рядахъ, причемъ надзиратель будетъ стоять въ серединѣ двора, громко выкрикивая: „Un-deusse, un-deusse! arche-fer, arche-fer!“ Если арестантъ поддается одному изъ наиболѣе свойственныхъ человѣку желаній — подѣлиться съ другимъ человѣческимъ существомъ своими впечатлѣніями или мыслями, — онъ совершаетъ нарушеніе дисциплины. Немудрено, что самые кроткіе арестанты не могутъ удержаться отъ подобныхъ нарушеній. До входа въ тюрьму человѣкъ могъ чувствовать отвращеніе ко лжи и къ обману; здѣсь онъ проходитъ ихъ полный курсъ, пока ложь и обманъ не сдѣлаются его второй натурой.
Онъ можетъ обладать печальнымъ или веселымъ, хорошимъ или дурнымъ характеромъ, это — безразлично: ему не придется въ тюрьмѣ проявлять этихъ качествъ своего характера. Онъ — занумерованная вещь, которая должна двигаться, согласно установленнымъ правиламъ. Его могутъ душить слезы, но онъ долженъ сдерживать ихъ. Въ продолженіе всѣхъ годовъ каторги, его никогда не оставятъ одного; даже въ одиночествѣ его камеры глазъ надзирателя будетъ шпіонить за его движеніями, наблюдать за проявленіями его чувствъ, которыя онъ хотѣлъ бы скрыть, ибо они — человѣческія чувства, не
- ↑ «Dartmoor», by late В. 24, въ «Daily News», 1886.
женных, перед тюремным начальством и проделывать в таком виде гимнастические упражнения. «Направо кругом! Поднять обе руки! Поднять левую ногу! Держать пятку левой ноги в правой руке!» и т. д.[1].
Арестант перестает быть человеком, в котором допускается какое бы то ни было чувство самоуважения. Он обращается в вещь, в номер такой-то, и с ним обращаются как с занумерованной вещью. Даже животное, подвергнутое целые годы подобному обращению, будет бесповоротно испорчено; а, между тем, мы обращаемся таким образом с человеческими существами, которые, несколько лет спустя, должны будут обратиться в полезных членов общества. Если арестанту разрешают прогулку, она не будет походить на прогулку других людей. Его заставят маршировать в рядах, причем надзиратель будет стоять в середине двора, громко выкрикивая: «Un-deusse, un-deusse! arche-fer, arche-fer!» Если арестант поддается одному из наиболее свойственных человеку желаний — поделиться с другим человеческим существом своими впечатлениями или мыслями, — он совершает нарушение дисциплины. Немудрено, что самые кроткие арестанты не могут удержаться от подобных нарушений. До входа в тюрьму человек мог чувствовать отвращение ко лжи и к обману; здесь он проходит их полный курс, пока ложь и обман не сделаются его второй натурой.
Он может обладать печальным или веселым, хорошим или дурным характером, это — безразлично: ему не придется в тюрьме проявлять этих качеств своего характера. Он — занумерованная вещь, которая должна двигаться, согласно установленным правилам. Его могут душить слезы, но он должен сдерживать их. В продолжение всех годов каторги, его никогда не оставят одного; даже в одиночестве его камеры глаз надзирателя будет шпионить за его движениями, наблюдать за проявлениями его чувств, которые он хотел бы скрыть, ибо они — человеческие чувства, не
- ↑ «Dartmoor», by late В. 24, в «Daily News», 1886.
