Надъ снѣжными еще полянами разносится на сѣверѣ переливный, частый звонъ свѣтлой недѣли. Но ужъ начали синѣть снѣжные сугробы и таятъ они подъ собой вешнюю воду, холодную и чистую. А тамъ, въ сердцѣ Россіи давно сошелъ снѣгъ, подсохли дороги и скоро начнетъ сквозить блѣдная зелень деревъ. Хорошо въ эту пору въ Москвѣ на окраинахъ. На шестой недѣлѣ поста пришлось намъ быть на знаменитомъ Рогожскомъ старообрядческомъ кладбищѣ. Собственно кладбище не такъ велико, большую часть громаднаго участка земли, носящаго это названіе, занимаютъ храмы, училища, богадѣльни и т. п. зданія.
Рогожское кладбище центр поповщины для всей Россіи.
Мы, съ нашимъ спутникомъ-старообрядцемъ, присѣли на крыльцѣ величественной многоярусной колокольни, возносящей вверхъ золотыя главы. Солнце клонилось къ западу, зажигая червонными бликами купола и кресты, распростершіе въ синевѣ небесной свои перекладины.
Слѣва въ зимнемъ храмѣ шла служба.
Тамъ снопы желтыхъ, льющихъ медвяный ароматъ, свѣчъ горятъ передъ древними ликами въ золотыхъ кованныхъ окладахъ. Трепетно переливаются и мерцаютъ драгоценные камни. Отъ узорныхъ нимбовъ свисли внизъ жемчужныя рясна.
Тускло блеститъ парча тяжелыхъ облаченій. Надъ опушенной мѣхомъ жемчужной шапкой архіепископа склоняются рипиды. И подъ бряцаніе кадилъ въ струяхъ ладона поднимается надъ темными рядами молящихся двуперстно благословляющая десница.
На высокихъ аналояхъ шелестятъ расписанныя золотомъ и киноварью страницы пудовыхъ крюковыхъ книгъ и мѣрно, торжественно унылыми аккордами несутся звуки древняго знаменного напѣва.
— А что было раньше? заговорилъ нашъ спутникъ, такъ ли было лѣтъ десять пятнадцать назадъ? То ли видѣли наши дѣды и отцы?
И разсказалъ онъ намъ грустную повѣсть.
Была тогда такая же весенняя радостная пора — послѣдніе дни страстной недѣли.
Также радовались люди ожиданію великаго праздника возстанія Солнца праведнаго.
Сумрачно было только въ древнемъ благочестіи.
Гонительное было время. Умиралъ въ ссылкѣ митрополитъ Амвросій. Старообрядческое духовенство преслѣдовали и травили безъ устали. Запрещены были службы и на Рогожскихъ храмахъ висѣли печати.
Настала ночь, которую сладкогласный поэтъ Дамаскинъ славословитъ въ своемъ канонѣ, какъ священную, свѣтозарную и свѣтоносную.
Христова ночь.
На окраинѣ Москвы, въ одномъ из глухихъ переулковъ, подъ самой крышей дома богатаго купца, шла тайная служба.
Наглухо были закрыты и задвинуты ставнями окна, а у воротъ на всякій случай, поставлены караульные. Могли прослышать и явиться власти.
Пришлось бы хозяину разстаться не съ одной сотенной, а попа ожидалъ острогъ или ссылка. Въ горенкѣ, гдѣ совершалась служба и въ прилегающемъ къ ней помѣщеніи было много народу. Службу правилъ молодой священникъ Евтропій. Его съ трудомъ разыскалъ для праздника хозяинъ и „подъ рогожкой“ привезъ еще наканунѣ.
Отпѣли канонъ великой субботы. Зажгли свѣчи и начали пасхальную службу. Тропари и ирмосы канона справили по уставу съ припѣвами и только началъ священникъ: — „Аще и во гробъ сниде безсмертне“, какъ съ улицы донесся звонкій стукъ въ ворота.
Послышались громкіе голоса. Внизу гулко затопали по половицамъ. На чердакѣ по лѣстницѣ кто то бѣжалъ. Всѣ поняли, что нагрянули власти. Поднялась суматоха.
Въ моленной торопливо гасили свѣчи и рвали со стѣнъ образа.
— „Не отпирай покудова, крачали внизъ. Дай попа ухоронимъ“!
Никто не ожидалъ что въ такую ночь потревожатъ, не дадутъ встрѣтить праздникъ.
Съ низу вопила какая то женщина.
— „Батюшку прячьте, батюшку берегите“!
Священникъ въ ужасѣ метался по комнатѣ.
— „Одѣвай, батько, кафтанъ, съ трясущимися губами кричалъ хозяинъ, встаньте которые въ дверяхъ поплотнѣе, — авось успѣемъ“!
Но ужъ было поздно. Близко стали слышны шаги и бряканье оружія. Столпившихся у входа быстро оттѣснили. Въ дверяхъ стояла полиція.
— „Взять попа“! скомандовалъ приставъ.
Въ паническомъ ужасѣ бросился священникъ въ боковую дверцу ведущую на чердакъ. Квартальные за нимъ… Мѣшаютъ Евтропію бѣжать парчевыя одежды, заплетаются ноги. Вотъ сейчасъ запнется и свалится.
Перескочилъ еще черезъ балку. Больше некуда… Передъ глазами слуховое окно…
Въ безуміи ужаса, не разсуждая, вскочилъ онъ на подоконникъ.
— Господи прости!.. громко крикнулъ.
И бросился внизъ.
Взметнулась епитрихиль, звякнулъ крестъ, парча блеснула…
Разбился Евтропій на смерть.
Около распростертаго на камняхъ священника въ бѣлыхъ ризахъ собралась толпа. Рыдали одни, а у другихъ мрачнымъ огнемъ загорались глаза. Судорожно прижимали они къ сердцу два перста словно клялись въ чемъ.
Квартальные составляли протоколъ о причинахъ, вслѣдствіе которыхъ „вышеозначенный лжепопъ Евтропій“ не могъ быть арестованъ.
А онъ лежалъ раскинувъ руки и кровь отъ виска струйкой вилась по бѣлому подризнику…
— Я тогда еще не великъ былъ… Объ эту пору весной все было, какъ сейчасъ вижу, закончилъ нашъ спутникъ.
Онъ поникъ головой.
И по серебряной бородѣ блеснула слеза.
И вдругъ гулко загремѣли надъ нами колокола. Изъ открытой двери храма торжествующе понёсся унисонный напѣвъ.
Снова проглянуло солнышко затянувшееся было облачкомъ.
Все это такъ, но, вѣдь, идя на костеръ, сказалъ Аввакумъ, что каждая капля крови мученической и каждая щепочка и золинка отъ костровъ, на которыхъ жгли доблестныхъ богатырей духи, какъ зерно, дадутъ урожай самъ сто и самъ тысяча.
Над снежными ещё полянами разносится на севере переливный частый звон светлой недели. Но уж начали синеть снежные сугробы и таят они под собой вешнюю воду, холодную и чистую. А там, в сердце России, давно сошёл снег, подсохли дороги и скоро начнёт сквозить бледная зелень дерев. Хорошо в эту пору в Москве на окраинах. На шестой неделе поста пришлось нам быть на знаменитом Рогожском старообрядческом кладбище. Собственно, кладбище не так велико, большую часть громадного участка земли, носящего это название, занимают храмы, училища, богадельни и т. п. здания.
Рогожское кладбище центр поповщины для всей России.
Мы с нашим спутником-старообрядцем присели на крыльце величественной многоярусной колокольни, возносящей вверх золотые главы. Солнце клонилось к западу, зажигая червонными бликами купола и кресты, распростёршие в синеве небесной свои перекладины.
Слева в зимнем храме шла служба.
Там снопы жёлтых, льющих медвяный аромат, свеч горят перед древними ликами в золотых кованных окладах. Трепетно переливаются и мерцают драгоценные камни. От узорных нимбов свисли вниз жемчужные рясна.
Тускло блестит парча тяжёлых облачений. Над опушённой мехом жемчужной шапкой архиепископа склоняются рипиды. И под бряцание кадил в струях ладана поднимается над тёмными рядами молящихся двуперстно благословляющая десница.
На высоких аналоях шелестят расписанные золотом и киноварью страницы пудовых крюковых книг, и мерно, торжественно унылыми аккордами несутся звуки древнего знаменного напева.
— «А что было раньше? — заговорил наш спутник, — Так ли было лет десять-пятнадцать назад? То ли видели наши деды и отцы?»
И рассказал он нам грустную повесть.
Была тогда такая же весенняя радостная пора — последние дни страстной недели.
Также радовались люди ожиданию великого праздника восстания Солнца праведного.
Сумрачно было только в древнем благочестии.
Гонительное было время. Умирал в ссылке митрополит Амвросий. Старообрядческое духовенство преследовали и травили без устали. Запрещены были службы и на Рогожских храмах висели печати.
Настала ночь, которую сладкогласный поэт Дамаскин славословит в своём каноне, как священную, светозарную и светоносную.
Христова ночь.
На окраине Москвы в одном из глухих переулков под самой крышей дома богатого купца шла тайная служба.
Наглухо были закрыты и задвинуты ставнями окна, а у ворот на всякий случай поставлены караульные. Могли прослышать и явиться власти.
Пришлось бы хозяину расстаться не с одной сотенной, а попа ожидал острог или ссылка. В горенке, где совершалась служба и в прилегающем к ней помещении было много народу. Службу правил молодой священник Евтропий. Его с трудом разыскал для праздника хозяин и „под рогожкой“ привёз ещё накануне.
Отпели канон великой субботы. Зажгли свечи и начали пасхальную службу. Тропари и ирмосы канона справили по уставу с припевами и только начал священник: — «Аще и во гроб сниде бессмертне», — как с улицы донёсся звонкий стук в ворота.
Послышались громкие голоса. Внизу гулко затопали по половицам. На чердаке по лестнице кто-то бежал. Все поняли, что нагрянули власти. Поднялась суматоха.
В моленной торопливо гасили свечи и рвали со стен образа.
— «Не отпирай покудова, — крачали вниз, — дай попа ухороним»!
Никто не ожидал что в такую ночь потревожат, не дадут встретить праздник.
Снизу вопила какая-то женщина:
— Батюшку прячьте, батюшку берегите!
Священник в ужасе метался по комнате.
— «Одевай, батько, кафтан, — с трясущимися губами кричал хозяин, — встаньте которые в дверях поплотнее, — авось успеем!»
Но уж было поздно. Близко стали слышны шаги и бряканье оружия. Столпившихся у входа быстро оттеснили. В дверях стояла полиция.
— «Взять попа!», — скомандовал пристав.
В паническом ужасе бросился священник в боковую дверцу, ведущую на чердак. Квартальные за ним… Мешают Евтропию бежать парчовые одежды, заплетаются ноги. Вот сейчас запнётся и свалится.
Перескочил ещё через балку. Больше некуда… Перед глазами слуховое окно…
В безумии ужаса не рассуждая вскочил он на подоконник.
— «Господи прости!..», — громко крикнул.
И бросился вниз.
Взметнулась епитрихиль, звякнул крест, парча блеснула…
Разбился Евтропий насмерть.
Около распростёртого на камнях священника в белых ризах собралась толпа. Рыдали одни, а у других мрачным огнём загорались глаза. Судорожно прижимали они к сердцу два перста, словно клялись в чём.
Квартальные составляли протокол о причинах, вследствие которых «вышеозначенный лжепоп Евтропий» не мог быть арестован.
А он лежал, раскинув руки, и кровь от виска струйкой вилась по белому подризнику…
— «Я тогда ещё не велик был… Об эту пору весной всё было, как сейчас вижу», — закончил наш спутник.
Он поник головой.
И по серебряной бороде блеснула слеза.
И вдруг гулко загремели над нами колокола. Из открытой двери храма торжествующе понёсся унисонный напев.
Снова проглянуло солнышко затянувшееся, было, облачком.
Всё это так, но ведь идя на костёр, сказал Аввакум, что каждая капля крови мученической и каждая щепочка и золинка от костров, на которых жгли доблестных богатырей духи, как зерно дадут урожай сам сто и сам тысяча.
