йены къ нему извнѣ. Она не имѣетъ такого конкретнаго предмета, который содержалъ бы въ себѣ внутреннія отношенія, первоначально скрытыя для мышленія, не данныя въ непосредственномъ представленіи о немъ, но выдѣляемыя лишь усиліемъ познанія. Она не только не содержитъ понятія, а потому и задачи для понимающаго мышленія, яо есть его противоположность. Вслѣдствіе безразличія того, что связываетъ, къ связи, въ которой нѣтъ необходимости, мышленіе находится здѣсь въ такой дѣятельности, которая есть вмѣстѣ съ тѣмъ полнѣйшій выходъ внѣ себя, въ насильственной дѣятельности, направленной къ тому, чтобы двигаться въ отсутствіи мысли и связывать то, что не подчинено никакой необходимости. Предметъ есть здѣсь абсолютная мысль о внѣшности, какъ таковой.
Какъ зта мысль о внѣшности, число есть вмѣстѣ съ тѣмъ отвлеченіе отъ чувственнаго многообразія; оно не сохраняетъ отъ чувственнаго ничего, кромѣ отвлеченнаго опредѣленія внѣшности, какъ таковой; тѣмъ самымъ это чувственное въ числѣ всего болѣе приближается къ мысли; число есть чистая мысль о выходѣ мысли изъ самой себя.
Духъ, возвышающійся надъ чувственнымъ міромъ и познающій свою сущность, поскольку онъ ищетъ элемента для своего чистаго представленія, для выраженія своей сущности, можетъ поэтому, прежде чѣмъ схватитъ этотъ элементъ, какъ самую мысль, и пріобрѣтетъ для его изображенія чисто духовное выраженіе, склониться къ тому, чтобы избрать для того число, эту внутреннюю, отвлеченную внѣшность. Поэтому въ исторіи философіи мы рано находимъ употребленіе числа, какъ выраженія философемъ. Оно представляетъ собою послѣднюю ступень того несовершенства, которое возникаетъ отъ прибавленія чувственнаго къ общему. Древніе имѣли опредѣленное сознаніе того, что число занимаетъ середину между чувственностью и мыслію. По Аристотелю (Метаф. 1, 5) Платонъ говорилъ, что, кромѣ чувственнаго и идей, между ними находятся математическія опредѣленія вещей, отличающіяся отъ чувственнаго своею невидимостью (вѣчностью) и неподвижностью, а отъ идей тѣмъ, что имъ присущи множественность и сходство, тогда какъ идея просто тожественна и едина въ себѣ. Болѣе подробное, основательно обдуманное разсужденіе объ этомъ Модерата изъ Кадикса, приводится въ Malchi vita Pvthagorae ed. Ritterhus, стр. 30 и сл.; что пиѳагорейцы остановились на числахъ, онъ приписываетъ тому, что они еще пе были въ состояніи отчетливо понять разумомъ основныя идеи и первые принципы, такъ какъ эти принципы трудны для мышленія и для рѣчи; числа хорошо служатъ для обозначенія при преподаваніи; тѣмъ самымъ они между прочимъ подражаютъ геометрамъ, которые, не будучи въ состояніи выразить тѣлесное въ мысли, употребляютъ фигуры и говорятъ, что это, напримѣръ, треугольникъ, причемъ хотятъ, однако, чтобы за треугольникъ былъ принимаемъ не бросающійся въ глаза чертежъ, а чтобы послѣдній представлялъ собою лишь мысль о треугольникѣ. Такимъ же образомъ пиѳагорейцы называли мысль о единствѣ, тожествѣ, равенствѣ и основаніи согласія, связи и сохраненія всего, о самотожествѣ — однимъ и т. д. Нѣтъ надобности объяснять, что, исходя отъ чиселъ, пиѳагорейцы перешли
йены к нему извне. Она не имеет такого конкретного предмета, который содержал бы в себе внутренние отношения, первоначально скрытые для мышления, не данные в непосредственном представлении о нём, но выделяемые лишь усилием познания. Она не только не содержит понятия, а потому и задачи для понимающего мышления, яо есть его противоположность. Вследствие безразличия того, что связывает, к связи, в которой нет необходимости, мышление находится здесь в такой деятельности, которая есть вместе с тем полнейший выход вне себя, в насильственной деятельности, направленной к тому, чтобы двигаться в отсутствии мысли и связывать то, что не подчинено никакой необходимости. Предмет есть здесь абсолютная мысль о внешности, как таковой.
Как зта мысль о внешности, число есть вместе с тем отвлечение от чувственного многообразия; оно не сохраняет от чувственного ничего, кроме отвлеченного определения внешности, как таковой; тем самым это чувственное в числе всего более приближается к мысли; число есть чистая мысль о выходе мысли из самой себя.
Дух, возвышающийся над чувственным миром и познающий свою сущность, поскольку он ищет элемента для своего чистого представления, для выражения своей сущности, может поэтому, прежде чем схватит этот элемент, как самую мысль, и приобретет для его изображения чисто духовное выражение, склониться к тому, чтобы избрать для того число, эту внутреннюю, отвлеченную внешность. Поэтому в истории философии мы рано находим употребление числа, как выражения философем. Оно представляет собою последнюю ступень того несовершенства, которое возникает от прибавления чувственного к общему. Древние имели определенное сознание того, что число занимает середину между чувственностью и мыслью. По Аристотелю (Метаф. 1, 5) Платон говорил, что, кроме чувственного и идей, между ними находятся математические определения вещей, отличающиеся от чувственного своею невидимостью (вечностью) и неподвижностью, а от идей тем, что им присущи множественность и сходство, тогда как идея просто тожественна и едина в себе. Более подробное, основательно обдуманное рассуждение об этом Модерата из Кадикса, приводится в Malchi vita Pvthagorae ed. Ritterhus, стр. 30 и сл.; что пифагорейцы остановились на числах, он приписывает тому, что они еще пе были в состоянии отчетливо понять разумом основные идеи и первые принципы, так как эти принципы трудны для мышления и для речи; числа хорошо служат для обозначения при преподавании; тем самым они между прочим подражают геометрам, которые, не будучи в состоянии выразить телесное в мысли, употребляют фигуры и говорят, что это, например, треугольник, причем хотят, однако, чтобы за треугольник был принимаем не бросающийся в глаза чертеж, а чтобы последний представлял собою лишь мысль о треугольнике. Таким же образом пифагорейцы называли мысль о единстве, тожестве, равенстве и основании согласия, связи и сохранения всего, о самотожестве — одним и т. д. Нет надобности объяснять, что, исходя от чисел, пифагорейцы перешли
