безконечность составляетъ самое это различеніе. Этогъ третій принципъ въ своемъ опредѣленіи ири помощи внѣшняго перехода субстанціальнаго единства въ его противоположность не есть возвратъ единства въ себя, онъ есть бездушное, а не духъ. Въ истинной же Троицѣ есть не только единство, но согласованность (nicht nur Einheit, sondern Einigkeit), заключеніе доводится до содержательнаго и подлиннаго единства, которое въ своемъ вполнѣ конкретномъ опредѣленіи есть духъ. Правда, этотъ принципъ модуса и измѣненія не исключаетъ совершенно единства; именно, какъ въ спинозизмѣ модусъ, какъ таковый, есть неистинное, а истинное есть лишь субстанція, въ которую все должно быть возвращено, что сводится къ погруженію всякаго содержанія въ пустоту, въ только формальное, безсодержательное единство, такъ и Сива есть вновь великое цѣлое, не отличаемое отъ Брамы, есть самъ Брама; т.-е. отличіе и опредѣленность снова исчезаютъ, а не сохраняются, не снимаются, единство не становится единствомъ конкретнымъ, раздвоеніе не приводитъ къ примиренію. Высшая цѣль для человѣка, перенесеннаго въ область происхожденія и прехожденія, вообще въ модальности, есть погруженіе въ безсознательность, соединеніе съ Брамою, уничтоженіе; то же самое есть буддійская нирвана, ніебанъ и и. п.
Если однако модусъ вообще есть отвлеченная внѣшность, безразличіе относительно какъ количественныхъ, такъ и качественныхъ опредѣленій, сущность же не можетъ разрѣшиться во внѣшнее, несущественное, то, съ другой стороны, многое склоняетъ къ тому, что все зависитъ отъ рода и способа; тѣмъ самымъ самъ модусъ объявляется существенно нринадлежащимъ субстанціальной сторонѣ вещи; въ этомъ весьма неопредѣленномъ отношеніи заключается по крайней мѣрѣ то, что это внѣшнее не есть столь отвлеченно внѣшнее.
Здѣсь модусъ имѣетъ опредѣленное значеніе, какъ мѣра. Модусъ Спинозы, какъ и индѣйскій принципъ измѣненія, есть безмѣрное. Греческое — тоже еще неопредѣленное сознаніе, — что все имѣетъ мѣру, такъ что даже Парменидъ вводитъ вслѣдъ за отвлеченнымъ бытіемъ необходимость, какъ древнюю всему положенную границу, есть начало болѣе высокаго понятія, чѣмъ заключающееся въ субстанціи и въ различеніи отъ нея модуса.
Болѣе развитая, болѣе рефлектированная мѣра есть необходимость; судьба, Немезида, вообще ограничиваетъ себя на опредѣленіи мѣры, на томъ, что превышаетъ мѣру, становится слишкомъ великимъ, высокимъ, а съ другой стороны уничтожаетъ излишнее приниженіе и тѣмъ самымъ возстановляетъ среднюю мѣру, посредственность. Абсолютное, Богъ есть мѣра вещей, ничто не сильнѣе пантеистически, чѣмъ опредѣленіе: абсолютное, Богъ есть бытіе, но безконечное истиннѣе его. Хотя мѣра есть внѣшній родъ и способъ, большее или меньшее, но она вмѣстѣ съ тѣмъ также рефлектнрована въ себя, есть не только безразличная и внѣшняя, но сущая въ себѣ опредѣленность; такимъ образомъ она есть конкретная истина бытія; поэтому въ мѣрѣ народы почитали нѣчто неприкосновенное, священное.
Въ мѣрѣ уже подготовлена идея сущности, именно въ непосредственномъ опредѣленіи, какъ^тожественной себѣ, такъ что эта непосредственность
бесконечность составляет самое это различение. Этог третий принцип в своем определении ири помощи внешнего перехода субстанциального единства в его противоположность не есть возврат единства в себя, он есть бездушное, а не дух. В истинной же Троице есть не только единство, но согласованность (nicht nur Einheit, sondern Einigkeit), заключение доводится до содержательного и подлинного единства, которое в своем вполне конкретном определении есть дух. Правда, этот принцип модуса и изменения не исключает совершенно единства; именно, как в спинозизме модус, как таковый, есть неистинное, а истинное есть лишь субстанция, в которую всё должно быть возвращено, что сводится к погружению всякого содержания в пустоту, в только формальное, бессодержательное единство, так и Сива есть вновь великое целое, не отличаемое от Брамы, есть сам Брама; т. е. отличие и определенность снова исчезают, а не сохраняются, не снимаются, единство не становится единством конкретным, раздвоение не приводит к примирению. Высшая цель для человека, перенесенного в область происхождения и прехождения, вообще в модальности, есть погружение в бессознательность, соединение с Брамою, уничтожение; то же самое есть буддийская нирвана, ниебан и и. п.
Если однако модус вообще есть отвлеченная внешность, безразличие относительно как количественных, так и качественных определений, сущность же не может разрешиться во внешнее, несущественное, то, с другой стороны, многое склоняет к тому, что всё зависит от рода и способа; тем самым сам модус объявляется существенно нринадлежащим субстанциальной стороне вещи; в этом весьма неопределенном отношении заключается по крайней мере то, что это внешнее не есть столь отвлеченно внешнее.
Здесь модус имеет определенное значение, как мера. Модус Спинозы, как и индейский принцип изменения, есть безмерное. Греческое — тоже еще неопределенное сознание, — что всё имеет меру, так что даже Парменид вводит вслед за отвлеченным бытием необходимость, как древнюю всему положенную границу, есть начало более высокого понятия, чем заключающееся в субстанции и в различении от неё модуса.
Более развитая, более рефлектированная мера есть необходимость; судьба, Немезида, вообще ограничивает себя на определении меры, на том, что превышает меру, становится слишком великим, высоким, а с другой стороны уничтожает излишнее принижение и тем самым восстановляет среднюю меру, посредственность. Абсолютное, Бог есть мера вещей, ничто не сильнее пантеистически, чем определение: абсолютное, Бог есть бытие, но бесконечное истиннее его. Хотя мера есть внешний род и способ, большее или меньшее, но она вместе с тем также рефлектнрована в себя, есть не только безразличная и внешняя, но сущая в себе определенность; таким образом она есть конкретная истина бытия; поэтому в мере народы почитали нечто неприкосновенное, священное.
В мере уже подготовлена идея сущности, именно в непосредственном определении, как^тожественной себе, так что эта непосредственность
