ности чувственныхъ предметовъ, можно сказать, что ихъ слѣдуетъ отослать въ самую низшую школу мудрости, именно въ древнія элевзинскія мистеріи Цереры и Вакха и заставить первоначально изучить тайну вкушенія хлѣба и питія вина, такъ какъ посвященный въ эти тайны достигаетъ не только сомнѣнія въ бытіи чувственныхъ вещей, но приходитъ къ отчаянію въ немъ и отчасти самъ ихъ уничтожаетъ, отчасти видитъ, какъ ихъ поглощаютъ. Также и животныя не лишены этой мудрости, но оказываются глубочайшимъ образомъ посвященными въ нее, такъ какъ они не остаются стоять передъ чувственными вещами, какъ существующими въ себѣ, но,, отчаявшись въ этой реальности и съ полной увѣренностью въ ихъ ничтожествѣ,; хватаютъ ихъ прямо и пожираютъ; вся природа, какъ и они, справляетъ эти открытыя мистеріи, которыя и учатъ тому, что такое истина чувственныхъ вещей.
Но тѣ, которые выдвигаютъ такое утвержденіе, сами непосредственно, какъ' явствуетъ изъ предшествующихъ замѣчаній, говорятъ противоположное тому, что они; думаютъ, — явленіе, которое, быть можетъ, наиболѣе всего способно привести къ раз-! мышленію о природѣ чувственной достовѣрности. Они говорятъ о наличномъ бытіиj внѣшнихъ предметовъ, которые еще точнѣе могутъ быть опредѣлены, какъ дѣйстви-; тельныя, абсолютно единичныя, совершенно личныя индивидуальныя вещи, не; имѣющія абсолютно равныхъ себѣ; они утверждаютъ, что это наличное бытіе' имѣетъ абсолютную достовѣрность и истину. Они думаютъ объ этомъ клочкѣ бумаги, на которомъ я пишу это или вѣрнѣе написалъ; но что они думаютъ, они ие говорятъ. Если бы они дѣйствительно хотѣли сказать объ этомъ клочкѣ бумаги, о которомъ мыслятъ, то и при желаніи сдѣлать это невозможно, ибо
мыслимое чувственное ото" недостижимо для языка, который принадлежитъ сознанію, т.-е. всеобщему въ себѣ. Поэтому при дѣйствительной попыткѣ сказать; ото", оно истлѣло бы. Тѣ, кто начали бы свое описаніе, не могли бы его закон/ чить, но принуждены были бы предоставить его другимъ, которые въ концѣ кон-’ цовъ сами признались бы, что говорятъ о несуществующей вещи. Они такимъ об-! разомъ отчетливо мыслятъ этотъ клочокъ бумаги, который здѣсь совершенно дру-ä гой, чѣмъ вышеупомянутый; но они говорятъ "дѣйствительныя вещи", "внѣшніе? или чувственные предметы", "абсолютно единичныя сущности", т.-е. утверждаютъ о нихъ только всеобщее, поэтому то, что называется невыразимыми словами, есть не что иное, какъ неистинное, неразумное, просто мнимое. Если о чемъ-нибудь нельзя ничего больше сказать кромѣ того, что оно есть дѣйствительная вещь, внѣшній предметъ, то оно является только какъ самое общее во всемъ, слѣдовательно, его равенство со всѣмъ высказывается какъ его различаемость. Если я говорю: единичная вещь, то я говорю о ней, какъ о чемъ-то совершенно всеобщемъ, ибо всѣ суть единичная вещь, равнымъ образомъ эта вещь есть все, что угодно Если оно точнѣе характеризуется, какъ этотъ клочокъ бумаги, то и каждая бумага является этимъ клочкомъ бумаги, и я всегда только говорю всеобщее. Но если я желаю помочь рѣчи, имѣющей божественную природу непосредственно искажать намѣреніе, желаю, воспользовавшись чѣмъ-нибудь другимъ и освободивъ такимъ образомъ ее отъ пользованія словомъ, помочь посредствомъ того, что я показываю этотъ кусокъ бумаги, то я дѣлаю опытъ относительно того, что такое въ дѣйствительности истина чувственной достовѣрности; я показываю этотъ клочокъ бумаги какъ "здѣсь", кото
