ривая так называемые изъяснения в записках, я нашёл, что оные составлены весьма глупо, что многие самые превосходные истины уничтожались худо приисканным сказуемым, что начало периода, показывающее самое благое учение, заключалось такою второю частью оного, от которой самое начало теряло смысл. Приметно некоторое желание растолковать другим образом мои слова и дать им дурное направление, а инде является такое, чего я не упоминал; то, что было опровергаемо, оставлено без опровержения. Людям, обращавшимся хотя мало в ученых занятиях, известно, что один союз, одна запятая, одно слово, умолченное или прибавленное, или поставленное не на своём месте, даёт особенный смысл и часто совершенно противный; что же сказать, если при этом действовало особенное намерение или наущение изменить смысл? В заключение, просит следствия и прежде всего, не упуская времени, допроса учеников, давал ли он им другие записки по естественному праву кроме представленных им в конференцию. Разбор Билевича, как обращённый к запискам, не им составленным, он оставляет без внимания, изъявляя готовность, по требованию начальства, объяснить, что в них изменено, прибавлено, для доказательства, что «во всём преподавании им руководствовало единственное желание поселить в слушателях своих повиновение начальству, сделать их честными и добродетельными».
Замечательно, что дело о вольнодумстве Белоусова и о распущенности пансионеров происходило в конференции без всякого донесения о том высшему начальству. Молчание в течение полугода (считая с 7-го мая, когда был подан первый рапорт Билевича) исправлявшего тогда должность директора, Шапалинского, объясняется прежде всего естественным желанием его устранить себя от расследования столь неприятного дела, тем более, что он со дня на день ожидал прибытия в Нежин нового директора, Ясновского, определение которого уже состоялось, но прибытие на место службы замедлилось, может быть, по тем же соображениям; притом же сам Билевич в первом своём рапорте, указывая на послабление по этому делу Шапалинского и на преклонность его к Белоусову, просил конференцию отложить обсуждение дела до прибытия нового директора; кроме того, не прерывавшееся поступление в конференцию новых бумаг крайне затрудняло обсуждение дела; наконец, должно сказать и то, что Шапалинский, без сомнения, не терял надежды как-нибудь уладить дело мирным образом и тем освободить заведение от весьма неприятной истории; по крайней-мере он, по словам Ландражина в одном из его рапортов, неоднократно заявлял конференции, что «не хочет сим делом чернить Гимназию», или, как замечено в другом месте, «историю гимназии». Как бы то ни было, дело дошло до сведения высшего начальства, очевидно, не прямым и не официальным путём и, как должно полагать, со стороны обвинения. 27-го октября 1827 года только что приехавший новый директор разом получил две бумаги исправлявшего должность Харьковского попечителя, графа Виельгорского. «До сведения моего дошло», пишет Виельгорский, «что в сей гимназии преподаётся естественное право
