замеръ съ намыленнымъ лицомъ, такъ какъ собирался бриться.
Когда онъ пришелъ наконецъ въ себя и былъ въ состояніи размышлять и говорить, онъ вскричалъ: „Не правда, ты лжешь, Мелани!“ Но крестьянка положила руку на сердце и сказала: „Суди меня Богъ, коли я лгу, господинъ кюре. Она ходитъ къ нему каждый вечеръ, когда сестрица ваша ложится спать. Они встрѣчаются на берегу рѣки. Вамъ стоитъ только самому пойти туда между десятью и двѣнадцатью часами“.
Онъ пересталъ скоблить подбородокъ и быстро зашагалъ по комнатѣ, какъ дѣлалъ обыкновенно въ минуты глубокихъ размышленій. Принявшись уже снова за бритье, онъ три раза порѣзалъ себѣ щеку отъ носа до уха.
Весь день онъ не говорилъ ни слова, полный негодованія и злобы.
Къ гнѣву священника на непобѣдимую любовь присоединялось еще раздраженіе духовнаго отца, опекуна, наставника, проведеннаго, обманутаго, обворованнаго, поднятаго на-смѣхъ ребенкомъ; онъ чувствовалъ эгоистическое захватываніе духа родителей, которымъ дочь объявляетъ, что выбрала себѣ мужа безъ ихъ вѣдома и вмѣшательства.
Послѣ обѣда онъ пробовалъ читать, но не могъ и раздражался все больше и больше. Когда же пробило десять часовъ, онъ взялъ свою трость, здоровую дубовую палку, неразлучную съ нимъ при его ночныхъ посѣщеніяхъ больныхъ. Съ улыбкою посмотрѣлъ онъ на огромную дубину, съ угрозой повертѣлъ ее въ своемъ сильномъ кулакѣ и потомъ вдругъ поднялъ ее, стиснувъ зубы, ударилъ о стулъ, и сломанная спинка упала на полъ.
Онъ отворилъ дверь, чтобы выйти, но остановился на порогѣ, пораженный блескомъ удивительной лунной ночи.
