движную руку и стала смотрѣть на свою мать. Она не была такою опухшею, какъ въ минуту удара, и, казалось, спала такъ мирно, какъ не бывало съ нею раньше; блѣдное пламя свѣчъ, колеблемыхъ вѣтромъ, безпрестанно шевелило на ея лицѣ тѣни, при которыхъ оно казалось живымъ и какъ бы подвижнымъ. Жанна жадно смотрѣла на нее и въ ней цѣлою толпой поднялись старыя воспоминанія ея дѣтства.
Она вспомнила посѣщенія мамы въ пріемной монастыря, движеніе, съ которымъ она протягивала ей бумажный мѣшокъ, наполненный пирожками, множество мелочей, событій, маленькихъ нѣжностей, словомъ, интонаціи, привычныхъ движеній, вспоминала складочки около ея глазъ, когда она смѣялась, ея тяжелый, удушливый вздохъ, когда она опускалась въ свое кресло.
И она сидѣла, погруженная въ созерцаніе, повторяя въ какомъ-то отупѣніи: „она умерла“, и весь ужасъ этого слова предсталъ передъ ней. Вотъ лежитъ она: мать, мама, „мадамъ Аделаида“ лежить мертвая! Она больше не пошевелится, не заговоритъ, не засмѣется, не будетъ обѣдать вмѣстѣ съ папой, не скажетъ: „здравствуй, маленькая Жанна“. Она умерла! Ее заколотятъ въ гробъ, схоронятъ и все будетъ кончено. Ее никогда больше не увидятъ. Возможно ли это? Какъ? У ней не будетъ больше матери? Это близкое и дорогое лицо, которое она стала видѣть съ тѣхъ поръ, какъ начала смотрѣть, любить,—съ тѣхъ поръ, какъ въ первый разъ простерла свои руки, это великое вмѣстилище любви, единственное существо, мать, болѣе дорогое сердцу, чѣмъ всѣ остальныя существа, исчезло! Ей осталось лишь нѣсколько часовъ смотрѣть на ея лицо, неподвижное, лишенное мысли, и затѣмъ—ничего, ничего, одни только воспоминанія!
Она бросилась на колѣни въ порывѣ страстнаго отчая-
