лаетъ о помощи и зоветъ насъ какъ человѣкъ въ отчаяній. Пойдемте къ ней“. И всѣ пустились въ путь чрезъ эту пелену, густую, непрерывную, сквозь этотъ мохъ, наполняющій ночной воздухъ, двигающійся, падающій и при таяніи леденящій кожу до обжога, до боли.
Мы погружались по колѣни въ это мягкое, холодное тѣсто и намъ приходилось высоко подымать ноги. По мѣрѣ нашего приближенія голосъ собаки слышался явственнѣе, громче. Дядя кричалъ: — „Вотъ она!“ Наконецъ всѣ остановились, чтобы разсмотрѣть ее, какъ и слѣдовало поступить съ непріятелемъ, встрѣченнымъ ночью.
Я ничего не видалъ и, только догнавъ другихъ, замѣтилъ ее.
Страшенъ и фантастиченъ былъ видъ этой огромной черной собаки овчарки съ длинною шерстью и головой волка, растянувшейся во всю длину какъ разъ на концѣ длинной полосы свѣта, бросаемой на снѣгъ фонаремъ. Она умолкла и, не двигаясь, смотрѣла на насъ.
Дядя сказалъ: — „Удивительно, что она не приближается и не удаляется. Я съ большимъ удовольствіемъ пустилъ бы ей пулю въ лобъ“.
Отецъ твердымъ голосомъ возразилъ:—„Нѣтъ, надо взять ее“. Тогда братъ Жакъ прибавилъ: — „Но она не одна; около нея есть что-то“.
Дѣйствительно, позади собаки было что-то сѣрое, но что именно—мы не могли различить, а потому осторожно двинулись дальше.
При нашемъ приближеніи собака сѣла. Видъ ея былъ не злой; напротивъ, казалось, она была рада, что привлекла людей.
Отецъ подошелъ прямо къ ней и погладилъ ее. Собака стала лизать ему руки, и тутъ только мы замѣтили, что
