поги въ сугробахъ снѣжныхъ глубокихъ вязнутъ — поднялъ онъ лычко подвязать голенище — горе лыкомъ подпоясано! — вынулъ платочекъ даровой завѣтной супруги-сожительницы — вдругъ его какъ на ходули подняло! отозвалося лычко ремешкомъ! на немъ сапоги самоходы, да и такіе они скороходы, что и на одномъ мѣстѣ стоятъ, такъ конному не нагнать; не успѣлъ шагнуть полюбоваться рысью своею, и уже все вокругъ него зазеленѣлось; зашелъ онъ изъ бѣлой матушки зимы въ цвѣтущую благоуханную весну — и полетѣлъ нашъ Иванъ, оглянуться не успѣлъ, выходитъ изъ лѣсу сосноваго дремучаго на лужайку вѣчнозеленую, травка муравка вѣчно свѣжа зелена, какъ бархатецъ опушкой шелковой ложится, ковромъ узорчатымъ подъ ноги разстилается. И стоитъ на лужайкѣ той зданіе чудное, вызолоченное отъ земли до кровли, отъ угла до угла; столпы бѣломраморные кровлю черепичную-се-
поги в сугробах снежных глубоких вязнут — поднял он лычко подвязать голенище — горе лыком подпоясано! — вынул платочек даровой заветной супруги-сожительницы — вдруг его как на ходули подняло! отозвалося лычко ремешком! на нём сапоги самоходы, да и такие они скороходы, что и на одном месте стоят, так конному не нагнать; не успел шагнуть полюбоваться рысью своею, и уже всё вокруг него зазеленелось; зашел он из белой матушки зимы в цветущую благоуханную весну — и полетел наш Иван, оглянуться не успел, выходит из лесу соснового дремучего на лужайку вечнозеленую, травка муравка вечно свежа зелена, как бархатец опушкой шелковой ложится, ковром узорчатым под ноги расстилается. И стоит на лужайке той здание чудное, вызолоченное от земли до кровли, от угла до угла; столпы беломраморные кровлю черепичную-се-
